Владимир Амлинский - Музыка на вокзале

Она махала ему рукой:

— Эй, Павел!

И он отвечал ей и тоже приветливо махал рукой.

Она была в желтом купальнике, и он отводил глаза, не мог смотреть на нее в упор.

— Когда научишь плавать, Павел?

— Скоро научу! Завтра научу!

— Торопись, Павел. — Она осторожно входила в воду и барахталась на мелководье.

Павел одевался и шел к машине. Заведя мотор, он смотрел на берег. Уже трудно было различить Катю. Размером она становилась с камешек, продолговатый желтый камень-голыш, гладко, до блеска обкатанный горной рекой.

Вечером в поселке танцы.

Павел лежал на койке, слушая музыку. В палатке сумрачно, пусто, остро пахнет одеколоном. Перед кино ребята не бреются, а перед танцами — всегда. Павел засыпал. Музыка — там, вдали, и тишина — здесь, в палатке, усыпили его… Когда он открыл глаза, уже стемнело. Музыка стала громче, танцы в разгаре. Он повернулся и почувствовал, что спине его тепло и тяжело. Кто-то сидел бесшумно и осторожно, прижавшись к нему.

— Ты спи, — тихо сказала Ханыс. — Я тебя сторожу!

— Почему на танцы не пошла? Весь поселок там, а ты здесь.

— А ты тоже здесь.

— Я — одно, ты — другое. Ты молодая, танцевать должна.

— Я не умею, — сказала она.

— Девушке надо уметь.

Он встал, надел чистую рубашку, взял Ханыс за руку и повел к танцплощадке. Там он нашел своего соседа по палатке Колю, москвича, сменного мастера. Коля умел танцевать любые танцы. Кое-кто называл его даже стилягой. Это не смущало Павла. Он подвел Колю к Ханыс.

— Танцуй с Аней, — сказал он. — Ей танцевать надо…

— Как так надо? — удивился Коля.

— Так, — сказал Павел. — Можешь поверить.

Коля церемонно раскланялся перед ней:

— Прошу!

Она молчала, не двигаясь с места.

— Ну! — строго сказал Павел.

Она исподлобья смотрела на него.

Коля ждал, повернув голову к танцплощадке. Он уважал Павла, но жалел потерянное время.

— Иди, иди… — тихо говорил Павел. — Я не уйду… Тебя ждать буду.

Москвич Коля, улыбнувшись, взял Ханыс под руку и галантно повел на танцплощадку. Она шла покорно, несмело. У самой площадки она оглянулась и поискала Павла глазами. Он ждал ее. Все было в порядке. Можно было танцевать.

Павел любит утро — особенный, острый воздух, запах кедра, пихты, еще не успевшей нагреться свежей земли. Утром только успевай поворачиваться. Нагрузишь одну машину — уже пыхтит рядом вторая, разворачивается. Словно огромная просящая ладонь, пустое днище кузова. Грохот, пылища до небес, а он, веселый, поет и крутит рычаги. Он любит утренние часы за прохладу, за то, что мускулы не растратили еще ни грамма своей силы; они вздуваются матовыми блестящими шарами, на них еще нет синих ленточек вен. Это будет вечером, когда тайгу придавит зной и руки отяжелеют, не смогут так легко и мощно справляться с полированными головками рычагов.

— А ну сыпани, Павел! — кричат шоферы.

— Хватай! Хватай! — кричит Павел.

И так до перерыва. А в перерыв ему улыбается, сверкает Кизир, ледяными руками толкает его, пробуя силу, устойчивость. Есть сила, есть устойчивость. И Кизир сдается, теряет напор и течет под руками безвольно, не сопротивляясь. Вода пахнет сосновым соком и потаенным холодом глубины.

Павел смотрит на берег. Пусто… Геологов нет. Где они? Павел плещется дольше обычного и затем плывет назад. Геологов не видно. Павел вылезает, надевает на ноги резиновые сапоги, забыв навернуть портянки. «Ай-ай-ай, — удивленно качает он головой, — какой забывчивый! Прямо на голые ноги — сапоги». С ним такое редко случается. Берег пуст. Только наверху в выемке стоит его машина. Неясная тревога чуть слышно ноет в сердце. Он поднимается вверх медленно, неожиданно устав за эти короткие минуты.

— Павел, — слышит он за спиной. — Павел!

Катя стоит на берегу. Одна. Геологи не пришли. Павел мчится вниз.

— Ну как? Учиться будешь?! Сегодня, а? — с хрипотцой волнения говорит Павел. — Это просто, как два раза два!

— Как дважды два, — поправляет Катя.

— Как дважды два, — повторяет Павел и смеется.

Вряд ли он решится учить ее плавать, но не в этом дело. Теперь все в порядке.

— Это, конечно, просто, но ты опоздал, Павел. Я же говорила тебе, что ты опоздаешь.

Павел с недоумением смотрит на нее.

— Я уезжаю, Павел… Я уезжаю насовсем, понимаешь?

Павел молчит. Он чего-то не понял. Он не понял, как это «насовсем».

— Мы все сделали здесь, — говорит Катя. — Нас перебрасывают в другой отряд. А сейчас — домой… в Ленинград. Ты был когда-нибудь в Ленинграде?

Павел качает головой.

— Если будешь в тех краях, обязательно заходи…

Она пишет на клочке бумаги свой адрес. Карандаша нет, она пишет помадой.

— Нет, — говорит Павел. — Не надо.

— Почему? Ты не хочешь в Ленинград? Может быть, Ханыс не пустит тебя в Ленинград?

«Откуда она знает про Ханыс? — думает Павел. — Кто ей рассказал про Ханыс?»

— Ханыс мне сестра, — твердо говорит он. — Она сестра, понимаешь? Ханыс здесь ни при чем.

— Так в чем же дело?

— Там я тебе не нужен. Там нет реки Кизир. Там я тебе не нужен. Там тебя ждут.

— Да, — она кивнула головой, — там меня ждут. А плавать все-таки ты меня не научил.

Она садится на землю, снимает шаровары, рубашку и идет к реке. Катя плещется у скалистого берега, бьет ладонями по воде, разбивает зеленое зеркало. Ей весело оттого, что она едет домой; ей холодно оттого, что она все-таки не смогла привыкнуть к реке Кизир.

Павел стоит на месте. Он думает о том, что ни разу не назвал ее по имени. Они встречались каждый день у реки Кизир, и ни разу он не сказал ей этого слова — Катя.

— Катя, — громко и гортанно говорит Павел. — Катя!

Поздно Павел пришел сегодня в поселок. Руки устали, болят.

Вопреки обычному, он моется наскоро и тихо, без фырчанья, без веселого шума.

— Что, притомился, друг? — сочувственно говорит Коля, москвич, тот самый, что учил Аню танцевать. — Ну и работал ты сегодня, как зверь. Машины от твоей копалки так и отскакивали. — Он поощрительно хлопает Павла по плечу.

Павел молча ложится на койку. Он чувствует тяжесть своих словно разбухших рук и ног. Невыносимо скрипят новенькие ботинки москвича, хлопают двери палатки. «Только бы заснуть, — думает Павел. — И чтобы сразу завтрашний день. И работа. И больше ничего».

Вечерние звуки — там, за тонкой полотняной стеной палатки, — вышли на улицы поселка, далекие от Павла и привычные вечерние звуки. Тарахтел грузовик, привезший тоннельщиков, диктор читал последние известия, кто-то смеялся. Это были приглушенно-внятные звуки поселка, только начинающего отдыхать после долгого трудового дня. Они были тихими, и в этой тишине Павел слышал самого себя, свою боль. Поэтому они будоражили Павла, и он хотел, чтобы сразу пришло завтрашнее утро, когда шум и горячка работы отдалят его от этой боли.