Владимир Амлинский - Музыка на вокзале

«Пора назад, — говорил он себе, — еще разобьюсь, как дурачок».

Пыль сыпалась на него, она слежалась, превратилась в комки, была тяжела, как глина. Птицы галдели уже рядом, прямо над головой, а внизу крохотным квадратиком серела гробница Султан-Санджара.

Теперь он был почти на вершине, он остановился, плюнул вниз, засмеялся и тихо сказал:

— Все.

Тихий возглас прозвучал низко и мощно, точно не он произнес это короткое слово, а чья-то луженая, страшная глотка.

— Высота! — закричал мальчик.

«Ата…» — подхватили стены.

«Та-а-а…» — громыхал купол.

«А-а-а…» — гудел молчаливый, обалдевший от дерзкого, неслыханного грохота Султан-Санджар.

Мальчику понравилось. Он бросал в эту глотку, под этот невидимый усилитель все новые и новые слова. Ему не хотелось молчать, он узнавал радость голоса, радость звука, принадлежащего уже не тебе. Наконец он выбрался на самый верх, на овал купола.

Он посмотрел вниз не сразу, обождав, чтобы не закружилась голова, стерев пот со лба и щек. Посмотрел сначала как бы вполглаза, а потом стал смотреть жадно, с напряжением, с радостью и видел пустыню так, как будто бы никогда до этого не видел ее. Она походила на огромную смятую кошму, желтела ярко, далеко. В пустыне было много воздуха, и было странно, что там, внизу, тяжело дышать. Теплый, мягкий ветер проходил над барханами легко, овевал их несильно, почти нежно, как веер.

Мальчик бросил вниз камешек. Камешек летел долго, переворачивался, точно крошечный парашют. Мальчик с озорством подумал о том, что и он мог бы вот так же лететь вниз, переворачиваясь, как парашютист, упасть в мягкий теплый песок и не разбиться. Но он был достаточно осторожен, достаточно мудр, чтобы сделать хотя бы одно лишнее движение. Сердце его захмелело, а мозг работал четко и деловито. Он знал, что вниз лезть опаснее и гораздо труднее, но не жалел, что поднялся, и был уверен в себе. Он надеялся на Султан-Санджара: Султан-Санджар не должен был подвести его.

Вдруг он услышал внизу легкое шелестение. Подошла машина. Из нее вышел человек, маленький, шагающий сердито, быстро… Человек шел, чуть избычив голову, шагал прямо на Султан-Санджар, затем остановился на полшаге как вкопанный, поднял лицо и посмотрел вверх.

Мальчик узнал профессора. Фигура эта была знакома мальчику почти так, как если бы это была фигура отца. Он даже ощутил запах, связанный в его представлении с профессором: запах бритья, одеколона «Эллада», детского мыла. Чуть поодаль темнела фигурка шофера.

У мальчика все заныло внутри от желания быть замеченным профессором, быть замеченным не на секунду, а надолго, может быть навсегда.

Профессор стоял внизу, задрав большую седую голову, смотрел с изумлением и, как казалось мальчику, с недовольством. Мальчик отпрянул от края купола, он испугался этого недовольства, он вдруг подумал, что теперь профессор не станет его пускать к археологам, что все это было глупостью, что больше он не увидит профессора из-за своей дурацкой затеи.

Отступая, он видел, как профессор махнул ему рукой, приказывая не двигаться, услышал его голос, слабый, как бы высохший.

Еще отчетливее он слышал голос шофера:

— Какого… черта… забрался… куда… понесло?..

Это кричал шофер Митя, он тоже сердился. Раньше они его не замечали, теперь они сердились. Потом он снова отчетливее услышал голос профессора.

— Вызовем… Снимем!.. — кричал профессор.

— Не надо! Я сам! — испуганно и радостно крикнул мальчик, счастливый тем, что если профессор и сердился, то не очень, что профессор заботился о нем.

— Я сто раз тут лазил! — кричал он. — Не уходите… Подождите!

— Ждем! — крикнул профессор, сложив руки рупором. — Только не разбейся!

— Не разобьюсь! — ответил мальчик и добавил почти шепотом: — Только подождите, еще несколько минут подождите, еще несколько минут подождите, и все будет в порядке, все будет в порядке…

Так они кричали друг другу и волновались, а Султан-Санджар равнодушно молчал, потому что крик шел не вниз, не в своды, а мимо — в воздух. Ему было все равно, он видел тут всяких людей: мальчиков, и профессоров, и муэдзинов, и реставраторов. Даже Омара Хайяма он видел здесь.

Омар Хайям появлялся здесь частенько, он служил астрономом у султана Санджара. Султан не интересовался поэзией.

Поэзией Хайям занимался внештатно.

Давно это было.

1964 г.

Мы много работали сегодня, и я устал.

Вечер был прохладный, ветреный, но уже весенний; девчонки играли в считалку возле нашего дома; на улице было необычно шумно.

Да, я, видно, здорово устал. Я даже не остановился у «Вечерки», хотя там были результаты футбола… «Ну, «Динамо», выиграло, а мне-то что… Ведь не я же выиграл», — подумал я. Это было что-то новое. Раньше я всегда переживал за «Динамо». У своего подъезда я встретил Димку Тюрина.

— Здорово, пролетариат! — приветствовал он меня.

— Здравствуй, Дима.

Мы вошли в лифт.

— Какой прикажете? — спросил он и повертел рукой перед кнопками.

Это он так шутил. Всю жизнь мы жили в одном доме, и он прекрасно знал, что мне нужен пятый.

— Ну, как дела, рабочий класс?

— Хороши дела!

— Ты где работаешь-то? Я все забываю.

— На заводе замочных изделий.

Он засмеялся:

— Это здорово — замки делать. Чтоб воры не влезли. «Дурачок, — подумал я. — Думает, раз завод замочных изделий — значит, замки. Мы делаем сложные детали для автомашин, делаем карбюраторы». Я хотел сказать ему об этом, но лифт остановился. Он предупредительно открыл дверь.

— Ну, а ты как? — спросил я.

— Я в порядке… Ты же знаешь, я в экономическом. Целыми днями рубимся в волейбол. Сейчас ведь первенство вузов. Боремся за третье место с химиками. А ты играешь?

— Нет, — ответил я. — Редко. Что-то не тянет.

— Зря… Ты здорово ставил блок… Помнишь? И вообще зря ты не дотянул десятый класс. Вместе б поступили. Играли б за одну команду.

— Надо идти домой, — сказал я. — Пока.

Я захлопнул дверцу лифта. Он махнул мне рукой и крикнул:

— Не забывай школьных друзей!

Над моей головой мелькнули его ноги в лыжных ботинках. Он поехал на свой седьмой этаж. Я поискал ключ, повозился у замка (его давно пора починить), вошел в квартиру.

Дверь на кухне была полуоткрыта. Около плитки стоял старик, мой сосед, и что-то жарил… Видимо, рыбу. У этой рыбы был душный, терпкий запах. Странный человек этот старик. Сам себе жарит рыбу, сам моет посуду, сам натирает пол… Неужели он не может завести себе работницу? Я никогда в жизни не стал бы себе жарить… Лучше пойти в закусочную. Я вошел в свою комнату. Надо что-нибудь поесть. Есть бутылка молока, печеночный паштет в банке, сыр, правда, он черствый. Чтобы сыр стал мягким, нужно положить его в молоко. Так всегда делала мать. Я положил сыр в молоко и стал ждать. Скоро он станет мягким, через каких-нибудь пять минут. Я зажег свет, достал с пола газету. Старик регулярно засовывал газеты под дверь, так как я уходил очень рано и почту получал он. Еще ни одна газета не пропала.