Лев Давыдычев - Случайный спутник (Повести и рассказы)

Пока это умеют делать только матери.

…Уколы, микстуры, таблетки, порошки, пилюли — для того, чтобы продлить мучения. А помогали лишь кислородные подушки.

Мама таяла и таяла.

Седая, старенькая, лежала она передо мной, руки уже невесомые, сухие, ласковые… И как хотела жить! И я думал: в сырой подвал, на хлеб и воду — если бы выжила! И на черта мне сдалась эта квартира, эти удобства…

Мамина жизнь заново проходила передо мной в ее подругах и сослуживцах по разным работам. Явится человек, вспоминаешь — а, это во время войны они с мамой работали. А этот из «Союзпечати»… этот из книготорга… из бибколлектора…

А мама принесенные ей яблоки отдает внукам, компоты там всякие ей больше не нужны.

Ничего ей не нужно было, кроме обыкновенного воздуха.

Таяла и таяла…

Обидно: ко времени, когда мы начинаем замечать женскую красоту, мамы наши успевают постареть. Помню, я с удивлением обнаружил, что моя мама была красивая. Но узнал я об этом по фотографиям давнишней давности.

К чему все это вспоминаю я — понятно. Но для чего я об этом пишу? Для кого? Может, для сына? Для всех сыновей? Может, хочу высказать обыкновенную, всем известную истину — цените, любите мам?

Главное — берегите…

Я не берег.

И хорошее для нее делал, и любил, но — не берег.

То времени не находил, чтобы забежать хотя бы ненадолго. А то и позвонить будто бы было некогда. (Не хотел бы я, чтобы мой сын относился ко мне, как я иногда к маме).

А ведь каждый день я мог прибежать к маме и услышать то, чего больше никогда не услышу:

— Здравствуй, сын…

И сам я больше ни разу в жизни не скажу:

— Здравствуй, мам…

Кто-то и не поверит, но рядом с умирающей мамой, когда она ненадолго засыпала днем или ночью, я писал. Мне так хотелось закончить новую книгу при ней!

И я успел.

И даже тут мама осталась мамой. Читать она уже не могла, а мою рукопись осилила. Читала она понемногу, несколько дней; перевернула последнюю страницу и сказала только:

— Прочитала.

Заставила себя прочитать, сколь трудно ни было. Да и не читала, а просто водила глазами по строчкам…

Тогда я подумал впервые, что мою нелегкую профессию подарила мне мама. Она ведь всю жизнь, как теперь говорят, работала с книгой. Иначе, откуда бы могло взяться, будь оно неладно, непреодолимое желание писать? Книги я в детстве любил до того, что воровал их в мамином магазине. В жизни меня пороли трижды и два раза из них — за воровство книг. Уму непостижимо. Дома-то книг всегда было много.

…Мучается мама, так мучается, что и я временами начинаю хватать воздух, словно и мне его не достает.

И начал приползать страх ко мне. Всегда неожиданный, короткий и холодный.

Укол страха…

А вдруг как сорвется с ее языка слово какое-нибудь, горькое для меня слово?

Или упрек?

Как же я жить останусь, если услышу от нее сейчас то, в чем я действительно виноват? Ведь поводов для этого хватает…

Вот тут-то меня и колол страх.

Любила она меня по-всякому. И светлой была ее любовь, и жертвенной, а иногда и горькой: все знают, что материнские чувства и прозорливы, и слепы…

…А болезнь пошла в последнее наступление.

Лежать мама могла только на правом боку.

Задыхалась все чаще и чаще.

Помутился рассудок.

Это жутко, когда ничем не можешь помочь.

Не представлял я раньше, что это так. Привык ведь к ней, к живой.

Держимся мы с ней за руки, и — ни единой жалобы, ни одного упрека… Нас слишком часто и много ругают, слишком часто перечисляют наши ошибки, не прощают… Вот тут-то и спасает нас мамино слово.

Я не услышал от нее последнего слова, да его и не надо. Я его знаю. Каким бы оно ни было, оно — мамино. Значит, доброе.

И когда мне бывает трудно, совсем трудно, когда никто не хочет или не может мне помочь, я вспоминаю о том, что я потерял; и мне хочется стать лучше, чем я есть. И ко мне возвращаются силы.

И во мне все сильнее растет любовь к маме, та любовь, которую я не успел отдать ей…

1964 г.