Гюнтер Вайзенборн - Преследователь (Записки Даниэля Бренделя)

— Как ее звали?

— Ева Ланг. Нас было пять мужчин и она.

— «Шестерка» — это шесть инструментов.

— Да, пять инструментов… и Ева. Я имею в виду ее голос.

— А Пауль Ридель?

— Я уже сказал — он играл на рояле, он профессиональный пианист.

— А почему, господин Брендель, вы считаете, что он донес на вас, на вас и ваших друзей?

— Он был политически не совсем благонадежен. У него в семье были какие-то неприятности. Его отец эмигрировал из-за так называемого экономического преступления. От Пауля потребовали, чтобы он официально отрекся от отца. Как-то раз он по собственному почину рассказал, что его вызвали в гестапо и потребовали, чтобы он делами доказал свою лояльность.

— А что мог он донести на оркестр «Серебряная шестерка»?

— У нас была тайна.

М. взял из серебряной коробочки таблетку, проглотил ее, перегнулся через стол и снял свои массивные очки. Он смотрел на меня затуманенным взглядом близоруких глаз, за которым угадывалась работа весьма дальнозоркого ума. Я обратил внимание, что на таком большом лице очень мало места отведено носу, рту и глазам, они даже как-то терялись среди могучих выпуклостей: розового, гладко выбритого подбородка, огромного лба и мясистых щек. И над этой крошечной физиономией грозными балками нависали белесые брови, густые и сросшиеся.

— Какая тайна?

Я рассказал, что в самом начале войны Пелле был призван. Я рассказал, что Пелле попал в полк, оккупировавший Польшу, что там он увидел, какими зверями могут быть в наши дни люди по отношению к людям же, и, увидя, в корне изменился. За долгие ночи в госпитале он многое передумал и понял, понял, например, что люди не должны злодеяниями добиваться своей цели. Это я рассказал адвокату и прибавил, что Пелле вернулся в наш оркестр и поделился с нами своими страшными воспоминаниями. Как-то ночью он и предложил нам одно дело.

И я рассказал адвокату о том, что предложил нам Пелле, о листовках.

— Распространять листовки?

— Да.

— Польские?

— Нет, собственного производства.

— Следует ли вас так понимать, что «Серебряная шестерка» составляла и распространяла листовки?

— Именно так. По воскресеньям утром, когда мы сыгрывались, двое из нас всегда работали над размножением листовок. Мы оставляли листовки в телефонных будках, на лестницах, в трамваях и рассылали их по почте.

Он сидел, откинувшись на спинку стула, и играл очками.

— С какой целью? Вы хотели убедить людей, что войну пора кончать?

— Да.

Он усмехнулся. Затем принялся меня разглядывать с явным любопытством, словно у него на глазах совершалось превращение златокудрого херувима в скорпиона. Он закрыл серебряную коробочку и еще раз окинул меня взглядом естествоиспытателя.

— Итак: группа сопротивления или своего рода героическое безумство… чистейшее самоубийство, все равно как если бы вы с пятью пфеннигами в кармане вздумали затеять тяжбу с миллионером. Вам никогда не приходило в голову, что смешно нападать с пилочкой для ногтей на живущего в одном с вами доме систематического убийцу, который всегда начеку и вооружен автоматом?

— Дело тут не в оружии, а в людях. Просто было слишком мало готовых на это людей.

— Он позаботился, чтобы их осталось поменьше. Но всегда найдутся готовые умереть юнцы, сеющие смерть и умирающие сами, слепые фанатики какой-либо идеи.

— А когда идея побеждает, этих людей называют революционерами.

— А вы что — коммунист?

— Нет.

— А ваша «Серебряная шестерка»?

— Тоже нет. Это были люди молодые, воспитанные на идеях национал-социализма. Кроме Пелле, у нас был Мюке, сын оркестранта, в то время ему было пятнадцать лет, он играл на альте, состоял в гитлерюгенде и был зенитчиком в ПВО. Мюке в то время был прыток как заяц и отличался хладнокровием видавшего виды столичного мальца.

— Что с ним сталось?

— Исчез. Вероятно, умер.

— А кто возглавлял работу с листовками?

— Вальтер Хайнике, молодой токарь по металлу, у него была броня. Он замечательно играл на своей серебристой трубе. Его соло пользовались большим успехом. Спокойный, рассудительный, он руководил работой с листовками.

— А с ним что сталось?

— Казнен.

— И Пелле тоже?

— Исчез.

— И Ева Ланг тоже?

— Я с тех пор ничего о ней не слышал.

— Значит, в живых остались только вы и Пауль Ридель?

— Насколько я знаю — да.

— А Ридель тоже работал с вами?

— Только первое время. Его несколько раз вызывали в гестапо, после чего он, надо полагать, потерял охоту к листовкам.

М. задумался. Затем последовал основной вопрос. Я понял: он, как старый юрист, был уверен, что в ответе на этот вопрос найдет корень любого дела. Для него тут была подоплека любого преступления, любой жертвы, любой страсти. Он попросту привык в начале всякого рассказа слышать о бездонном взгляде той или иной сирены, а затем отталкиваться от этого фактора. Он принимал тривиальное явление за правило.

— Кто была эта женщина?

Скрывать не было никакого смысла. С тех пор прошло слишком много времени.

— Будьте откровенны, — сказал он. — Дело прошлое. Скажите, вы не замечали, что каждое преступление, каждое действие, совершенное под влиянием аффекта, даже каждый поступок с годами приобретает в наших глазах иное качество? Убийство, случившееся двадцать лет назад, вряд ли кого-нибудь волнует. Все — вопрос времени. Если убитый сгнил в земле — тем самым на земле уже разрешен вопрос о вине и об искуплении. Больше того, каждый умерший умирает вторично в коре нашего головного мозга много лет спустя, истлевает вместе с воспоминаниями. Тут существует некая таинственная параллель. У меня как раз был соответствующий случай. Спустя девятнадцать лет после убийства преступница предстает перед судом с блаженным лицом и отсутствующим взглядом. В данный момент она в провинциальной психиатрической больнице.

— Да, но то уголовное дело.

— Ну, разумеется, разумеется, я ведь говорил только о том, что знаю по опыту, как меняется качество всякого суждения в зависимости от времени. Итак, вы можете спокойно рассказать об этой женщине.

— Звали ее Ева Ланг, она была сестрой милосердия. Сколько-то времени работала в больничной лаборатории, затем ее уволили.

— Почему?

— Не чистокровная арийка. Ее бабушка была недостаточно хороша для тогдашних правителей.

— Но звезду она не носила?

— Нет.

— И Пауль Ридель любил ее?

— Во всяком случае, он всегда ждал ее у выхода и смотрел на нее собачьим преданным взглядом.

— Расскажите о ней подробнее. Как вы с ней познакомились?

Я вижу, вижу, как она идет в сумерках по улице, она идет по мостовой мне навстречу. Лицо у нее бледное, как и тогда, когда я ее увидел впервые…