Геннадий Николаев - Квартира [рассказы и повесть]

После каждого неторопливого рывка он краем глаза поглядывал через плечо — спинка кровати казалась ещё вполне в безопасном удалении, но чем ближе он подбирался к цели, тем всё короче становились рывки, тем всё тяжелее казался ящик, всё слабее руки. И наконец наступил момент, когда, обернувшись, он чуть не стукнулся лбом о торчавшую возле самого лица ножку кровати и тогда в невольном страхе пополз в сторону, как от внезапно открывшейся трясины, стыдясь своего страха и не имея сил совладать с собой. Опомнившись, он тут же придумал оправдание: так надо было, так он задумал с самого начала — поставить ящик не в изголовье, а под койку и как можно глубже! Чтобы не сразу заметили…

— Что с вами? Что вы делаете?!

Голос донёсся до него глухо, смазанно. Он расслышал его с трудом, словно говоривший прикрывал рот полотенцем или варежкой.

Сильные руки подхватили его, бережно подняли с пола. Голова его запрокинулась, и в сумеречной полутьме он различил над собой напрягшееся молодое лицо. Оно показалось ему знакомым. Он попытался вглядеться в него, но оно уплыло куда-то, потом снова мелькнуло, проявившись сквозь яркие пляшущие пятна. "Это же парень, — догадался он. — Опять валандается…" И будто внутри себя услышал глуховатый с нотками отчаяния голос Лапенкова: "Не поверил, перетащил оттуда вот сюда". "Чудовищно!" — откликнулся женский голос.

Ему представилось, будто сердце его вынули у него из груди, положили на армейский ящик и тащат сквозь густое поле колосящейся пшеницы. Колючие стебли царапают его, покалывают, спелые колосья раскачиваются мохнатыми метёлками, зерно осыпается, падает. Чёрная полоска земли обильно посыпана зерном и смочена кровью, его кровью. Смятые стебли выпрямляются И снова смыкаются ровной стеной, словно никто никогда их не тревожил.

Его вернули с того света. Когда он очнулся, его осторожно переложили с койки на носилки. Мутными умоляющими глазами он отыскал Лапенкова, скосился на ящик с краниками. Лапенков нагнулся над ним, чтобы расслышать то, о чём он просил. "Ящик… со мной… пусть со мной… возьмут…"

Его внесли в машину "скорой помощи", и он всё силился приподнять голову, чтобы убедиться, что краники не остались в гостинице. И лишь когда Лапенков с шофёром втащили в машину и ящик, он с облегчением закрыл глаза.

Несколько часов кряду директор химического комбината Иван Сергеевич Морохов вёл совещание по "хвостам" — жидким отходам последней ступени выщелачивания. Говорили много — и горячо, и сдержанно, и умно, и не по делу. Защитники природы требовали законсервировать производство до тех пор, пока не будут построены очистные сооружения. Прожектёры предлагали фантастические варианты — каждый грамм чистых стоков обошёлся бы в пять граммов золота. Третьи советовали разбавлять "хвосты" водой и, не мудрствуя лукаво, сбрасывать в канализацию, — дескать, потомки простят и что-нибудь потом придумают.

Морохов, конечно, понимал, что стоки ядовиты, гибельны для природы и что с ними надо что-то делать. Но он понимал и другое: уж если завод пущен, то никто ни в жизнь не остановит его, пристраивать же очистку к действующему заводу почти так же дорого, как и строить новый такой же завод. И так тускло и муторно было у него на душе — и от этого понимания, и от тяжёлой усталости, и от ноющей, прихватывающей боли слева, в груди, что он прервал очередного оратора и объявил решение: будем выходить с этим вопросом к министру.

— Все свободны, — сказал он хмуро и достал валидол.

Кое-кто попытался задержаться в кабинете, но он решительным жестом дал понять, что никаких разговоров не будет, и все удалились.

Сунув под язык таблетку, он посидел с минуту в полной неподвижности, глядя в окно, на асфальтированную площадку между берёзами. Что-то там было не так, как обычно. Наконец он сообразил, чего не хватает — "Волги". Иван Сергеевич вызвал секретаршу и, чуть шепелявя из-за валидола, велел разыскать шофёра — хоть из-под земли, и немедля. Сказал это спокойно, не повышая голоса. Его крупное серое лицо с большими, резкими складками вокруг рта было невозмутимо. Он отвернулся к окну. Секретарша спросила:

— Вам плохо? Может, врача?

Его вдруг резанул тон её голоса — холодный, необязательный, казённый. С таким незаинтересованным выражением обычно спрашивают о чём-нибудь только для приличия. Уж лучше никакой заботы, чем такая. Он перевёл на неё свои тяжёлые серые глаза и раздельно, сдерживая раздражение, произнёс:

— Я вам сказал: машину.

Поднялся, постоял в раздумье и медленно пошёл через приёмную в коридор — ни на кого не глядя, переваливаясь и втягивая голову в плечи, как большая и старая птица.

Выйдя на крыльцо, он надел тёмные очки. Был конец сентября, обыкновенно грустная, дождливая пора в этих местах, но нынче, на удивление, стояла сухая и жаркая погода. Говорили, будто по второму разу зацвёл багульник, а на черёмухе и ольхе набухли почки. Морохов отошёл в тень, под берёзы.

За пыльными, поблекшими кустами акации стояли скамейки и столы — в обеденный перерыв тут забивали "козла" и вечно толклась дежурная шоферня. Морохов выплюнул в урну не до конца растаявший валидол, сел на скамейку. В глубине рощицы, развалившись на траве, трое рабочих в строительных спецовках ели хлеб, запивая молоком прямо из литровых бутылок. Из открытых окон заводоуправления доносились голоса, стук пишущих машинок, звуки музыки. Пятый год ютятся в бараке? Комбинат построен, а управление — в последнюю очередь. Так же, как и дороги…

Обычно, как бы и куда бы ни спешил, он обязательно хоть ненадолго заворачивал на строительство нового здания управления — посмотреть, подшуровать, вовремя помочь. Сегодня не то что смотреть на стройку — думать о ней было противно. И он прикрыл глаза, стараясь отогнать дурные мысли, успокоить себя, но, как ни старался, всё в нём клокотало и топорщилось от раздражения.

Он нередко бывал не в духе, работа давала к тому повод ежедневно и ежечасно, и он приучил себя кипеть только внутренне, внешне оставаясь невозмутимым. Но нынешняя хандра сломила все его душевные заслоны и заполонила волю, лицо, голос. "Была бы причина, а то так, мистика одна да и только", — думал он с тоской, глядя под ноги на раздавленные окурки.

…Ещё в прошлом году главк начал составлять список на Государственную премию за коллективную работу — проектирование, строительство и ввод в эксплуатацию крупного химического комплекса, пущенного восемь лет назад. Морохов на том комплексе был заместителем главного инженера и надеялся, что его не забудут, оценят. Он не умел, как некоторые, действовать тонкими обходными манёврами, а посему терпеливо ждал, когда начальство само сообщит ему о премии. И, наконец, дождался: позвонил его старый товарищ, начальник главка Сидор Петрович Бартенев, и по секрету сказал, что оба они попали в предварительный список, но как дальше дело пойдёт, одному лешему ведомо. А через неделю или того меньше Морохов позвонил Бартеневу насчёт фондов, сырья и прочих хозяйственных дел, и Сидор Петрович торжественно объявил, что премия есть — "следи за газетами". Действительно, вскоре сообщение появилось. С разных концов страны стали приходить поздравления — из министерства и с заводов, на которых он раньше работал, от старых приятелей, сослуживцев. Жена испекла ему торт, чего давным-давно уже не делала. Сын написал шутливое поздравление в стихах. Дочь потёрлась о плечо и незаметно уговорила его подарить к её свадьбе взнос на двухкомнатную кооперативную квартиру. В ресторане посёлка был устроен ужин, и всё было бы хорошо, если бы не один маленький пустячок, омрачивший лауреата.