Геннадий Николаев - Квартира [рассказы и повесть]

Егор в тот вечер так и не явился домой, видно загулял где-то с дружками — раз-два в месяц с ним случалось такое.

Одиннадцатичасовым, сидячим Олена Кононыхина выехала в Ленинград. Место ей выпало у окна, и она всё смотрела, смотрела на бегущие мимо рощи, поля, перелески. День был ясный, солнечный. Красива была осенняя земля, убранная, вспаханная и заборонённая. Жёлтыми, рыжими дорожками пролегли по бурым полям, словно гнутые, борозды, собравшие в своих желобках палые листья. Ровные, как точёные, блестели под солнцем белые скирды соломы, а в перелесках, тут и там, красным-красно было от выспевающей рябины. От красоты, от мерного постука колёс, от самого движения куда-то в неведомый Ленинград стало Олене так грустно и сладостно на душе, что защемило сердце. Захотелось поговорить с кем-нибудь, поделиться, найти поддержку в добром людском понимании и сочувствии. И она просто, без всяких подходов стала рассказывать про себя сидевшей рядом девушке, красивой и модной, с ярко накрашенными ногтями и подведёнными глазами. Девушка сначала удивилась, слушала с недоумением, с тонкой усмешкой, не понимая, чего от неё хотят, но, постепенно поддавшись на Оленину простодушную искренность, придвинулась к ней с интересом и любопытством. А Олену как прорвало, её доверчивая, открытая душа распахнулась навстречу новому человеку, и она всё говорила, говорила, словно пела долгую, копившуюся годами песню…

В Ленинград приехали уже затемно. Моросил дождь. На перроне было многолюдно, суетно. Девушка простилась и торопливо ушла вперёд. Олена поплелась со своим чемоданом в зал ожидания коротать ещё одну ночь. Лерик, когда приезжал на похороны отца зимой, подробно рассказывал, как добраться до его части, так что она могла бы приехать к нему нынче же. Но ей не хотелось так поздно тревожить сына, чтоб он бегал там по начальству, хлопотал об её ночлеге. Пусть ещё одна ночь, не страшно, зато уж завтра рано утром, с первым автобусом, она прибудет в записанный на бумажке посёлок, название которого всё никак не удерживалось в голове.

Она высмотрела себе лавочку в небойком, тихом углу, дождалась, когда освободился край, и, пристроив в ноги чемодан, прикорнула, уткнувшись головой в стенку. Не сон — полусонок, но всё же не на ногах топтаться. Накрутилась с боку на бок, надумалась досыта, а самого главного — как, какими словами сказать сыну о своём деле, так и не придумала.

Едва только забрезжило, выбралась Олена из своего угла, умылась в туалете, водички попила из-под крана, поехала трамваем на автобусную станцию. Там, как по закалу, дожидался её автобус, только влезла, сразу и тронулся. Долго ехали, даже выспаться успела. Слышит — её остановка. Вышла — всё кругом затянуто туманом, не разобрать: то ли дома, то ли горы какие-то, то ли лес. Тихо, пусто. Постояла, поглядела туда-сюда, смотрит — солдаты в одних майках, трусят гуськом через дорогу. Пошла за ними, и точно: ворота, вахта, часовые.

— Куда, мать?

— К сыну приехала. Кононыхин он.

— Валерий Кононыхин! Знаем такого. Подождите, присядьте.

Только присела, из-за стекла офицерик выскочил — сапоги блестят, весь наглаженный, начищенный, как игрушечка.

— Мать солдата Кононыхина? Вызов есть?

— Нету никакого вызова, сама по себе.

— Ясно, подождите.

Взял трубку с телефона, докрутился, видно, до начальства — так и так, дескать, как быть? Что-то там ему говорят, требуют. Повернулся к ней, а трубку не кладёт, придерживает.

— По какому делу, Кононыхина? — и на трубку показывает, дескать, не для него это, а туда, начальству. Олена растерялась — что сказать, не знает. — Ну, не просто так приехала, по делу? — допытывается офицерик.

— По делу-то, по делу, но как его расскажешь, дело-то…

— По какому? Говори, мать, а то не пустит, — прошептал офицерик и в трубку: — Сейчас доложу, товарищ капитан. — Олена как бы махнула про себя рукой — будь что будет, врать не умеет, а правда на миру, как и смерть, красна.

— Долга песня-то моя, но коли коротко, так скажу: человек один сватается ко мне, добрый, путёвый. Вот и не знаю, как быть, надо б с Лериком, сыном, посоветоваться. Как он скажет, так пусть и будет. Вот дело-то какое…

Офицерик смотрел-смотрел на неё, словно ушам не верил, потом снял ладонь с трубки и, не моргнув, рапортует:

— Товарищ капитан, Кононыхина приехала за советом насчёт продажи козы, покупки коровы. Важное дело. Разрешите оформлять? — Послушал, послушал трубку и — Так точно! Понял вас, товарищ капитан! Будет исполнено! — Трубку положил и солдатам: — Оформляйте пропуск, талоны на питание, место в гостинице. Солдата Кононыхина на проходную, срочно!

И ушёл к себе, за стекло. Один солдатик принялся писать, другой — названивать.

Олена присела опять, смотрит туда, сквозь дверь, на территорию. Чисто там, аккуратно, дорожки гравием посыпаны, деревца, кирпичики подбелены. Солдаты взад-вперёд бегают, упитанные, резвые. Глядела, глядела и проглядела, как, откуда вывернул, — идёт по дорожке солдатик, маленький, кругленький, фуражка больше головы, малость косолапит. Лицо красное, брови белесень-кие, глазки востренькие от любопытства. Он! Лерик! Кинулась в дверь.

— Сынок!

И он побежал:

— Мамка!

Обнялись, у него фуражка упала, покатилась… Солдаты подняли, смеются, пропуск, ещё какие-то бумажка протягивают:

— Держи, мать! — и Валерию: — С тебя причитается — на сутки увольнение.

Повёл её Валерий в городок: налево — казармы, направо — клуб, как городской, каменный, с большими окнами, с колоннами. Плакаты кругом, лозунги. От радости встречи, от строгости городка, от предстоящего важного разговора — от всего вместе взятого стушевалась Олена, все слова растеряла, идёт посмеивается, как дурочка, сына за рукав подёргивает. И он молчит, только глазами — луп-луп. Дошли до столовой.

— Покормлю тебя сейчас, — Валерий говорит.

И верно: зашли, столы пустые, на раздаче баки белые, миски стопами, хлеб нарезанный горками на подносах — всё готово для завтрака. Усадил Олену за отдельный, гостевой столик у окна, сам — бегом на раздачу.

Тут только вспомнила Олена про чемодан — на вахте остался, в уголке, где сидела. А Валерии уже тащит поднос — две миски с кашей гречневой, по стакану крепкого чаю, миску хлеба.

— Чемодан-то забыла, вареньице там, — сказала Олена.

— Сохранится, — махнул рукой Валерий. И так махнул — по-родному, запросто, и так сказал — окая, родным своим голосом, что взяло Олену за горло и закапали в миску горячие слёзы. У него тоже надбровья покраснели, склонился над столом, ест, носом пошмыгивает. И она, глядя на него, тоже за кашу принялась. Так, молча, и позавтракали. Чай допили, вытерла Олена глаза, улыбнулась:

— Хорошо, сынок, вас кормят, сытно.