Геннадий Николаев - Квартира [рассказы и повесть]

Надюха отошла в угол, к самому входу в гомеопатическую аптеку. Заходить в туалет она побоялась почему-то, решила сначала осмотреться из этого тихого закутка. И то ли вид у неё был такой — человека растерянного и ждущего чего-то неопределённого, то ли какое-то напряжение было заметно на лице, но не успела она присмотреться к толкущимся вокруг неё людям, как возле неё очутились две девицы, одна под стать другой. Высокая тощая была вся какая-то фиолетовая: фиолетовая шапочка набекрень, фиолетовая куртка и чулки фиолето-вого цвета, губы и даже глаза в густо наведённых ресницах тоже были фиолетовыми. Та, что пониже, была вся зелёная: зелёное пальто по последней моде, с широкими рукавами, зелёные сапоги на высоченном каблуке, трупная зелень под нахально-зелёными глазами и такие же мертвецки-зелёные губы.

— Ну что, милочка, потолкуем? — вроде бы в шутку спросила фиолетовая, рассеянно поглядывая по сторонам.

Зелёная придвинулась с другого бока, произнесла отрывисто, еле внятно, не выпуская сигарету изо рта:

— У Зиночки резиночки?

— Помада, — выдавила Надюха, готовая провалиться сквозь землю от стыда.

— Покажи! — сиплым голосом приказала фиолетовая.

Зелёная тотчас, с видом человека, до чрезвычайности озабоченного надобностью позвонить, отошла к автомату.

Надюха вынула тюбик. Фиолетовая презрительно фыркнула:

— Липстик.

— Светлый коралл, — как бы оправдываясь, пролепетала Надюха.

— Поплавок? — не обратив внимания на слова Надюхи, спросила фиолетовая.

— Не понимаю вас.

— Фу, господи, моряк привёз, что ли?

— Нет, нет, не моряк, — с такой горячностью возразила Надюха, что фиолетовая понимающе скривилась.

— Забудем, милочка, забудем. Сколько?

— Что "сколько"? — опять не поняла Надюха.

— Сколько толкаешь?

— Пять штук.

— Всего?! — удивилась фиолетовая и, отойдя на пару шагов, словно высматривая кого-то в толпе, вернулась к Надюхе. — Почём?

Надюха смущённо пожала плечами, не решаясь произнести ту цену, которую назначила ей Магда. Фиолетовая поманила её за собой и пошла в "Пассаж". Не оглядываясь, будто и не давала Надюхе никаких знаков, она прошествовала сквозь весь длинный магазин и в дальнем его конце свернула в туалет. Надюха проследовала за ней. За первой дверью фиолетовая тотчас, едва Надюха вошла, подхватила её под руку, отвела к рукомойнику, свистяще зашептала в самое ухо:

— Дура ты набитая. Если сотня, две, есть смысл с тобой возиться, если пять — десять — пошла ты вон.

— Шестьдесят у меня, — призналась обескураженная внезапной грубостью Надюха. — По семь пятьдесят.

— Чего?! — отшатнулась фиолетовая. — Рехнулась, милочка?

— Мне так сказали, — пробормотала Надюха, заливаясь краской. — Иначе не могу.

— Вот что. — Фиолетовая торопливо достала из сумки пачку "Кента", закурила, щёлкнув фиолетовой же изящной зажигалкой. — Липстик по пятёрке — и ни копья больше. Махровую тушь возьму по шесть.

Она вдруг отпрянула от Надюхи и двинулась в глубь уборной.

— Погодите! — кинулась было за ней Надюха, но та оскалила свои редкие зубы, испачканные фиолетовой помадой.

— Пошла вон! — прошипела она, скрываясь в кабине.

Только тут Надюха заметила двух сотрудниц в милицейской форме, стоявших у входа и, как показалось Надюхе, глядевших только на неё, Надюху. В первый момент она оцепенела от страха и готова была сама подойти к ним и признаться в своих тёмных замыслах, но сотрудниц заинтересовала другая женщина, их внимание привлекла, как ни странно, скромно одетая худенькая гражданка с небольшим чемоданом, которая вдруг как-то засуетилась, заметалась, как мышь перед закрытой норкой. Сотрудницы оттеснили гражданку в угол и попросили открыть чемодан. Воспользовавшись их занятостью, едва переводя дух от напавшей икоты, Надюха выскользнула из уборной, успев, правда, заметить в раскрытом чемодане груду пепельных париков.

Вылетев на Невский, она почему-то пошла не в сторону Литейного, по которому могла бы на троллейбусе доехать до профессорской квартиры, как и намеревалась вначале, а совсем в противоположную сторону, к Адмиралтейству, и опомнилась, лишь когда дошла до ресторана "Садко". Ей всё казалось, что стоит обернуться, как её тут же возьмут под локотки молоденькие сотрудницы, пронзительно разглядывавшие её в уборной "Пассажа", и вежливо предложат пройти "тут рядышком".

Убедившись, что никто за ней не идёт, никто её не выслеживает, переведя с облегчением дух и дав зарок до конца дней своих не связываться больше с такими делишками, она перешла на противоположную сторону Невского и на первом же автобусе поехала к Литейному проспекту.

Работы у профессора было ещё очень много. То, что казалось главным и трудоёмким — плитка, лакировка потолка в кабинете, побелка потолков в других комнатах, — всё это было уже сделано, но сколько ещё оставалось мелочей, вроде шпаклёвки, затирки и покраски дверей, окон, косяков, плинтусов, батарей. Нетронутой стояла в ожидании рук и кладовка, снизу доверху забитая чемоданами и старыми вещами. Надюха, попробовавшая было клеить обои в спальне, бросила эту затею — одной клеить было несподручно: полосы болтались, ложились косо, с пузырями. И как она ни билась с ними, как ни разглаживала тряпками, ничего путного не получалось. Тогда она решила плюнуть на свою аллергию и взялась за двери и окна — кропотливая, нудная и вредная для неё работа, но никуда от неё не деться. Несколько вечеров ушло на очистку от старой краски, шпаклёвку, затирку и прошкуривание. Ночевать она ездила к матери, чтобы хоть на сонную поглядеть на дочурку, по которой скучала.

Как-то днём в управлении её вызвала в коридор Магда и без всяких околичностей, напрямую спросила, как дела с помадой: удалось ли продать и сколько. Особенно Надюху задело не то, что Магда интересуется своей помадой, а покоробил тон, которым та обратилась. Было в этом тоне нечто властное, хозяйское, холодновато-высокомерное: дескать, я тебе поручила сбыть товар, теперь подошло время отчитаться — изволь! Надюха вспыхнула и от этого тона, и от воспоминания об унизительной своей попытке "торгануть", и от внезапной смутной обиды. Она сказала, что ничего пока не получилось, что вообще не намерена заниматься такими тёмными делишками и что, если Магда не сможет дать взаймы просто так, то от помады она, Надюха, вынуждена отказаться, потому что ей противно и стыдно толкаться среди разных стерв и фарцовщиц. Магда удивлённо смерила её взглядом, усмехнулась не без презрения и потребовала, чтобы завтра же вся помада была возвращена. Надюха сказала: "Ради бога!" Её так и затрясло от негодования.

Помада была возвращена на другой же день, при этом они не обмолвились ни единым словом. Магда сохраняла надменный, холодный вид, Надюха сунула ей свёрток и ушла с острым ощущением надвигающейся беды. Предчувствие беды возникло раньше, ещё когда узнала она от Сергея, что посылают его в Череповец. Именно тогда что-то натянулось в ней и тревожно звякнуло — тихо, вкрадчиво, едва слышно. Теперь же в ней набатом било тревогу: до первого июня оставалось всего восемь дней, а денег ждать больше было неоткуда, кроме как от профессора за ремонт квартиры. Но ремонт затягивался, следовательно, и расчёт тоже отодвигался. Клянчить деньги до полного окончания работы было неудобно, от этого попахивало слишком явным вымогательством, какой-то дешёвкой. Надюхе всегда было противно, когда другие в таких случаях требовали с хозяев аванс. Оставалась, правда, слабая, очень слабая надежда на отца: может быть, он всё же откажется от дачи в последний момент, даст им рублей пятьсот на полгода. Хотя шансов на то, что отец переменит своё решение, почти не было: о даче он мечтал с давних лет, потихоньку откладывал каждый месяц и теперь, в начале лета, когда дача наконец наклёвывалась, вряд ли станет отказываться от неё.