Леонид Огневский - На другой день

А счастье это было яркое, но короткое и прерывистое. Оно, можно сказать, состояло из одних ожиданий и встреч: ждали — окончат институты, она — финансовый, он — горнометаллургический, и заживут самостоятельно, в большой удобной квартире. Дождались. Но вскоре Виктора послали работать на север, беременная Людмила ждала, высчитывала недели, дни, часы… Буря радости — возвратился! Возвратился, да ненадолго, пришла повестка из военкомата — на сборы, в армию. Это было в марте сорок первого года. И вновь Людмила ждала, верила: ну, поживут в разлуке месяца два-три, уж после этого никаких расставаний не будет, дорога жизни пойдет ровная и прямая. Война? В войну Людмила серьезно не верила.

Но война нагрянула, и Виктор прослужил в армии более четырех лет, лишь однажды побывав дома. Людмила ждала. Терпеливо. Но чего ей ждать теперь, какими надеждами жить?

Горячие слезы припекали щеку и висок, Людмила не утирала их; беззвучно плача, она прислушивалась к безмятежному дыханию Гали. Реже и будто с предосторожностью дышала Мария Николаевна, казалось, она следила за всем, что происходило в доме и в ее, Людмилы, сердце, да не решалась ничего говорить. В окно сквозь узкую щель между ставнями пробивалась полоска лунного света. С улицы доносились сирены машин, где-то далеко-далеко стучали колеса уходящих составов, совсем близко, под окнами, шуршали жестяной листвой тополя — теперь это были для Людмилы чужие, ничем не радующие звуки. Что у нее осталось во всем мире? Галя с Марией Николаевной да стул в заводской бухгалтерии. Галочка… уж теперь-то она без отца.

Долго еще Людмила не могла заставить себя уснуть… А без десяти восемь, как всегда, Мария Николаевна разбудила ее — пора завтракать и идти на работу. Людмила села, полураздетая, на кровати. Да, пора, надо. Жизнь как шла, так и пойдет, ее не смутит ничье горе, не остановят никакие несчастья.

Никогда Дружинин не был человеком оседлым Его постоянно перебрасывали с места на место, с работы на работу сперва комсомол, потом партия, сначала по районам, позднее и по областям. Перед войной он жил в Западной Белоруссии и работал директором небольшого, но быстро разраставшегося завода. Он жил там чуть больше года. Но и за год с небольшим Павел Иванович прочно обосновался на новом месте, вошел как свой человек в заводской коллектив, полюбил и новый город, и свою квартиру в три комнаты, по которым тоже бегала с мячом девочка, Наташка, солнечная, голубоглазая, в мать.

Дома, правда, приходилось быть мало и дочку видеть урывками, то поздно вечером, то рано утром, и не за книжками и тетрадками, а спящей в постели, с жемчужной ниточкой слюнки у полуоткрытого рта. Только в праздники и по выходным дням девочка и могла вдоволь наиграться с отцом. Еще сонному, она щекотала ему за ухом, мягкими пальцами перебирала пряди волос. Потом они втроем выходили в молодой сад возле дома; мотыльком летала Наташка между кустами жасмина и вишенника, звонко окликая отца. В его присутствии она почти забывала мать, с которой дружила в будни. Анну это немножечко огорчало, и она мысленно упрекала себя, что ревнует дочку к отцу.

Как ни хлопотна, ни трудна была директорская работа, Дружинину она нравилась. Всегда на людях, в шумном рабочем коллективе, он чувствовал себя по-юношески легко. Увлекали перспективы завода и города, свои и Аннины. Через год-два завод должен был превратиться в крупнейшее предприятие республики, уже летом рассчитывали достроить мартеновский цех, шутка ли — иметь свой металл! Город, по генеральному плану, предполагалось раскинуть по обоим берегам полноводной реки; правда, реки еще не было, природа предусмотрела ее в другом месте, но за рекой, говорили, дело не станет, она уже была вычерчена на плане со всеми извилинами, а макет стандартного дома для рабочих, с террасами и балконами, стоял в директорском кабинете. Летом Дружинин собирался съездить всей семьей в Подмосковье, к родным: десять лет женат, а с женой и дочерью у стариков был лишь однажды и то проездом, теперь погостит недели две-три. Осенью Наташка пойдет в четвертый класс. Анна получит диплом в заочном юридическом и поступит по специальности…

Столько было надежд и желаний, и все они разлетелись вдребезги.

Война застала Дружинина в командировке в Москве. Здесь он увидел первых мобилизованных, в гимнастерках и брюках, еще не облежавшихся по телу, с котелками, не тронутыми дымом костров. На запад шли эшелоны с войсками и техникой, сутками напролет грохотала от стука колес земля, гудело моторами голубое июньское небо.

Ох, как звала в ту пору отца напуганная первыми бомбежками фашистских самолетов Наташка! Павел Иванович внятно слышал ее исступленный крик, закрывал глаза и видел застывшее в ужасе лицо Анны.

До своего дома он тогда не доехал — дорогу преградил фронт. Стало ясно: чтобы попасть на запад, надо идти на восток. Но разве мог он предположить, когда и ехать-то оставалось полдня, что это расстояние придется преодолевать три с лишним года.

В армии первое время с трудом носил тяжелые кирзовые сапоги. Привык. Пистолет ТТ, две гранаты-лимонки, баклашка и автомат с магазинами-дисками оттягивали ремень, давили, тянули и жали. И к ним привык. Обстреливали, бомбили, пугали психическими атаками. Обтерпелся. Через месяц не представлял, как можно прожить день без взрывов и выстрелов.

После тревожных месяцев отступления Дружинину посчастливилось испытать и радость первой победы. В родном Подмосковье, на земле безмятежного детства. Потом в какой-то полусожженной деревеньке, уже на Смоленщине, его ранило. Очнулся в полевом госпитале, битком набитом ранеными бойцами. А раненых и контуженных несли и несли. Укладывая на койку вихрастого сержанта-танкиста с обожженным лицом и вытекшими глазами, навзрыд плакали две молоденькие санитарки; в молчаливом окружении седоусых врачей умирал после операции обросший серой щетиной бороды капитан-летчик. В классной комнате сельской школы пахло лекарствами и гнилью незаживающих ран.

Но в широкое окно госпиталя-школы уже припекало солнце. Не весеннее, только февральское, но в нем уже играли соки новой весны. Скоро на уцелевших от пожара березах и липах загалдели грачи. А набухшие почками ветки сирени все смелее дотрагивались до зеленоватых стекол в окне; пришло время, дерево залопотало листвой. Ну о чем оно могло говорить, если не о возвращении жизни?

Павел Иванович пристально следил за каждым шагом весны. Шла она с дождями и грозами, расстилая по лугам за извилистой речкой атласные травы, испещренные огоньками жарков. А однажды под самым окном закачались на коротких стеблях солнечные головки одуванчиков. В другое утро появились белокрылые бабочки и облепили зацветшую сирень… Видел ли когда-нибудь раньше такое Дружинин? Видел, конечно, а любил по-настоящему только теперь. Ведь то, чего много, что безусловно твое, иногда даже не замечаешь.