Анатолий Клещенко - Это случилось в тайге [сборник повестей]

— Здрасте всем, — сказала его спутница тихо.

Вразнобой последовали ответы, а мужчина спросил пилота:

— Места уже занимать можно, или как?

Пилот скользнул равнодушным взглядом по коренастой фигуре, задержал его на шляпе и ответил вопросом:

— У вас спички есть? Дайте прикурить, пожалуйста.

Пассажир вынул спички, потарахтел коробкой, протянул пилоту.

— Отправление когда, не скажете?

— Не скажу, — пилот помолчал, раскуривая папиросу. — Зависит от командира. Мы не в графике.

— Понятно. — Пассажир поставил наконец чемодан и сам на него уселся. — Как жизнь, Анастасия Яковлевна?

— Спасибо… Сын у меня отыскался, вот к нему и еду теперь. А вы… извините, я не узнаю — кто?

— Заручьев Иван Терентьевич, дражный машинист со второй. На курорт вот посылают… — Он сказал последнюю фразу небрежно, словно ему надоели поездки по курортам, едет, чтобы уважить пославших.

— Погодите — Заручьев?..

— Старший мой учился у вас, Мишка, он теперь рыбнадзором на Яне…

— Миша Заручьев! Как же, помню-помню.

— А младший — Сашка — уже во втором классе. Такой парень! — похвастался Иван Терентьевич. — В интернате сейчас…

— Младшего не знаю, — сказала учительница. — Я ведь уже два года не работаю… — И, помолчав, спросила: — Значит, сыновьями довольны?

— Из младшего не знаю что получится, еще мал, — задумчиво произнес Иван Терентьевич. — А за Мишку вам в ноги поклониться следует — не пьет, техникум кончил, теперь на заочный в университет пошел… — Иван Терентьевич в самом деле снял шляпу и поклонился слепой учительнице. И пилот увидел, что лицо у него строгое, изрезанное морщинами, а лоб переходит в лысину, хотя волосы на висках чуть только тронула проседь.

Анастасия Яковлевна не могла видеть его лица, как и его поклона. Она сказала:

— Мне кланяться не за что, характеры детей закладываются в семье… — И вздохнула: — Не знаю, что за характер у моего. Даже представить не могу, какой он, — двадцать три года не видела…

— Теперь скоро увидите… — бодро начал было пилот и осекся, прикусив губу.

Женщина улыбнулась:

— Вы правы — увижу! Увижу, хоть и слепая!

И опять пилот, заглаживая свою неловкость, захотел сказать или сделать что-нибудь доброе этой женщине.

— Плохо, что самолет — грузовой, — сказал он. — Вы первый раз летите по этой трассе?

— Вообще первый раз лечу. А вы?

— Я? — пилот даже растерялся: таким нелепым показался ему вопрос.

К самолету приближались еще трое.

Первым, засунув руки в карманы, опустив голову, шел высокий парень с перекинутым за плечо вещевым мешком. За ним, твердо печатая шаг, — это его сапоги постукивали коваными каблуками, — следовал лейтенант милиции, придерживая на боку кожаную полевую сумку. И, поотстав, шествие замыкал первый пилот, небрежно прижимая локтем пакет в зеленом брезенте.

Ребята зашушукались, поглядывая на идущего впереди. Иван Терентьевич обернулся к спутнице:

— Видала? Отгулял.

Парень с вещмешком и лейтенант остановились в десяти шагах от самолета. Первый пилот приблизился, обвел глазами пассажиров, спросил:

— Все? — Еще раз осмотрелся, остановил взгляд на женщине с сетками, стоявшей за спиной Ивана Терентьевича, и сказал, обращаясь к напарнику: — Должно быть четверо — вот с ними. — Он кивнул на парня и милиционера.

— Она провожает, — поднялся с чемодана Иван Терентьевич, — она не полетит.

— Пассажиров прошу занять места. Володя, — первый снова повернулся ко второму пилоту, — помоги подняться и устрой поудобнее, — он подбородком показал на Анастасию Яковлевну.

Та, угадав, что говорят про нее, сделала шаг вперед.

— Простите, но нас — двое.

— Речь шла только о вас, — немного резко сказал первый пилот.

— Но я же не могу без Зорки, она меня водит, — в голосе слепой учительницы слышалась растерянность.

Пилот невольно улыбнулся:

— Я думал, кто-нибудь из ребят… Собаку — пожалуйста! Только привяжите.

— Она не кусается! — заверила Анастасия Яковлевна.

— Привяжите, чтобы не бегала по самолету.

Он направился к лейтенанту и его подопечному, раскатывая в пальцах папиросу. Похлопал себя по карманам. Иван Терентьевич — хотя на этот раз его не просияли об этом — предупредительно чиркнул спичкой и, спрятав ее в сложенных ладонях от ветра, шагнул навстречу:

— Прошу.

Пилот прикурил.

— Наши труды повезли? — спросил Иван Терентьевич, взглядом ощупывая пакет под мышкой у летчика. — Тара знакомая…

Первый пилот промолчал.

— Ну что ж, Антонина, прощай! — Иван Терентьевич забрал у своей спутницы сетки и неловко, словно стыдясь, чмокнул ее в щеку. — К Сашке в интернат наведайся — как он там. Ну, и вообще… Чтобы все в полном порядке…

— За меня не переживай, — сказала женщина. — Ни за Саньку. Да и не на год уезжаешь — на тридцать дён.

— Ну, ступай… — Иван Терентьевич забросил в кабину сначала сетки, потом чемодан и, не оглянувшись даже, влез сам, ухватившись за протянутую вторым пилотом руку. Пристроив кладь в сетке над головой, уселся на жесткую узенькую скамейку рядом с Анастасией Яковлевной и потрепал за ушами Зорку, положившую узкомордую голову на колени хозяйки.

Первый пилот прошел на свое место. Потом влез парень с вещевым мешком — ему второй пилот руки не протягивал — и остался стоять в проходе. Последним, громыхая сапогами, поднялся лейтенант милиции, показал подконвойному место в середине самолета:

— Садись.

Сам уселся напротив — руки на коленях, локоть касается кобуры.

Второй пилот выглянул в дверной проем, крикнул ребятишкам:

— А ну, провожающие, разбегайся! Быстро!

Самолет шел на высоте четырех сотен метров. От вибрации дребезжали, казалось, даже стекла иллюминаторов, монотонный шум двигателя ватой закладывал уши. Но разговаривать все-таки было можно — если сидеть рядом, то даже не очень повышая голос.

Но разговаривать никому не хотелось — кроме Ивана Терентьевича. Тот попытался рассказывать Анастасии Яковлевне, про свою старательскую молодость. Потом — о сыновьях: как будут и должны они жить. Но Анастасия Яковлевна отвечала невпопад, и Иван Терентьевич обиженно замолк.

Анастасия Яковлевна думала о восьмилетием мальчике, потерявшемся во время бомбежки, — и о технике-строителе с ничего не говорящей чужой фамилией, к которому ехала сейчас… нет, не ехала — летела на крыльях.

Чей-то сын, которого Анастасия Яковлевна никогда ничему не учила и никогда не видела и не увидит потом, Васька Ольхин, он же Селезнев, он же Косоручко, по кличке Васька-баламут, сидел напротив слепой учительницы, чуть наискосок, и не думал, а собирался с мыслями. Вернее, пытался собрать разбегавшиеся воспоминания: освобождение, неестественное чувство свободы, от которой отвык, Счастливый Ключ. Перевернутыми маятниками раскачиваются вершины сосен, подрезанных "Дружбой". Общежитие лесорубов-холостяков, раскиданные по столу карты, спирт в бутылках с зелеными этикетками и… Воспоминания расплывались, оставалось ощущение зажатой в руке финки. Так как других воспоминаний не было, Васька начинал вспоминать по второму, по третьему, двадцатому кругу: освобождение, прииск, лесосека, барак…