Анатолий Клещенко - Это случилось в тайге [сборник повестей]

— А тебя зачем?

— Не меня. Вальку. Повестку принесла почтарка. Ты не слыхал, за что?

— Сам разве не говорит?

— Спрашивала. Сказал: отвяжись.

— Да-а… — неопределенно протянул Засланный и, опустив очки, снова принялся за сапог. — Толком ничего не слыхал, Васильевна, врать не стану. А был в конюховской разговор, быдто не то Яшку Канюкова сохатый покалечил, не то еще что. А Валька, значит, в поселок его доставил, Яшку-то. Ежихин Алексей брехал, который у Канюкова скот бьет завсегда на бойне. А Канюков сам в больнице.

— Страх меня берет, — сказала Пелагея, мелко и часто моргая покрасневшими веками, — неужто это Валька его, Канюкова? Злой он на него.

— Пронеси господи! — испуганно перекрестилась хозяйка.

Александр Егорович обрезал лишнюю дратву и, обстукивая ручкой шила пристроченную заплату, недовольно буркнул:

— Выдумаете тоже! В таком разе его не повесткой бы вытребовали. Передачи бы носила уже.

— Слова не добьешься, точно я ему враг какой! — пожаловалась Пелагея.

Отремонтированный сапог полетел через всю комнату к порогу. Воткнув в стену шило, Заеланный повесил на него остаток дратвы и встал.

— Видать, мне с ним надо разговоры поразговаривать.

— Лучше бы не встревал, — забеспокоилась Матвеевна. — Пошлет он тебя по-матерному, и разговор весь.

Старик расправил ладонью усы и пошел к вешалке. Рука, не угадывая в рукав полушубка, долго блуждала в дремучей овечьей шерсти.

Сказал с порога:

— Матерки — они, мать, не липнут.

Расстегнув полушубок, Александр Егорович постоял за калиткой, приучая глаза к потемкам, слушая обычный перебрех собак. Вечерняя прохлада, только-только начавшая оборачиваться ночным морозом, приятно бодрила. Потом он решительно толкнул скрипучие воротца соседей. В сенях не сразу нащупал обитую кошмой дверь. Вошел без стука, по-хозяйски.

— Ты, мать? — спросил из-за перегородки Валька.

Александр Егорович не спеша вылез из полушубка, повесил его на гвоздь и только тогда ответил:

— Мать твоя не в дом, а из дому. Довел.

— А-а, дядя Саша. Значит, жаловаться приходила старуха?

— Не жаловаться. Горе свое принесла.

Валька промолчал. Зажав в коленях ствол старой ижевской одностволки, шуровал шомполом. На полу — там, куда упирался конец ствола, — расплывалось пятно рыжего от ржавчины масла.

— Это на кого оружию-то готовишь?

— Кто попадет.

— Хм… За гусями быдто бы рановато собираться. Соболь с белкой линяют. Кто тебе попадет? Сохатый? Вроде обжигался уже ты…

— На ошибках учимся, дядя Саша! — сказал Валька и как-то залихватски-отчаянно подмигнул.

— Научился уже чему?

— Ага. Научили.

— Значит, теперь посмирней будешь?

— Умней буду наверняка, дядя Саша.

Старик, в ниточку сложив губы, закивал с явно двусмысленным, одобрением:

— И то дело, и то дело… — Неожиданно он подался вперед, гневно и вместе смешно шевеля усами, сорвался на крик: — Срамец ты! Последний ты человек! Нелюдь. Матка тебя без отца выходила, думала в люди вывести, а ты? Затюремщиком стать хочешь. Чего язык-то под хвост спрятал?

— Нечего мне отвечать, дядя Саша, — насильно, одними губами усмехнулся Валька:

— То-то, что нечего. К следователю тебя за что завтра?

Снова парень не то усмехнулся, не то болезненно сморщился:

— Говорят, лося опять убил. Разве не слышал?

— Говорят! — передразнил Заеланный. — Зря, Валя, не скажут.

Валька смотрел в сторону. Старик подождал, пытливо следя за ним из-под лохматых бровищ, и вдруг как-то обмяк, сжался:

— Эх, Валька, Валька! Глупая твоя голова, сынок! Бросил бы ты охотничать, вот что. Такое это дело, соблазн. Встретил в тайге зверя, не удержишься, трахнешь…

— А если я не трахал его? — недобро щурясь, перебил Валька.

— Это как то есть? — опешил Александр Егорович.

— А так… — Валька отвел глаза, безразлично махнул рукой. — Ладно, лишние разговоры это.

— Пошто лишние?

— Сам ведь говоришь, что зря не скажут.

— Это, брат, присловица есть такая.

— Черт с ней, — опять отмахнулся парень. — Все равно не докажешь правды.

Александр Егорович засопел, полез за кисетом. Скручивая козью ножку, заговорил, не глядя на собеседника:

— А я думаю — было бы что доказывать.

— Нечего мне доказывать, — сказал Валька и тоже закурил, стал жадно затягиваться. — Свидетелей нет. Ну, кто поверит?

— Может, путем расскажешь, чему верить надо?

— Бесполезно.

— Ну что ж, дело твое. К следователю, значит, пойдешь завтра?

Валька отрицательно помотал головой.

— Нет. Не пойду. Пусть пишет что хочет.

— Матку бы поберег, па-арень! — укоризненно протянул Александр Егорович. — Сходить надо, раз вызывают. Хуже, когда на машине за тобой приедут. Вовсе матка с ума сойдет.

— Ладно. Схожу, — подумав, сказал Валька.

— Так-то лучше. И мать успокой. Обскажи ей в чем дело, а то она невесть что думает.

— Нельзя ей рассказывать, — вздохнул Валька. — Она тогда такое устроит… Запросто под суд сама угадает!

— Да-а!.. Все могет быть, — пробормотал Александр Егорович. — Однако, парень, домой мне пора. Пойду.

И, уже надевая полушубок, повторил:

— Все могет быть…

Женщины встретили его тревожным, напряженным молчанием. Первой не выдержала Пелагея Бурмакина:

— Сказал что? Ай нет?

— Все могет быть, — ответил старик все той же вертевшейся на языке фразой и, словно просыпаясь, растерянно заморгал: — Тьфу! Сказал, что быдто бы сохатого опять. Да.

— Батюшки-светы! Полтыщи! Да пропади они пропадом, эти сохатые! Чтоб их и не было никогда, — запричитала Матвеевна.

— А Канюкова? Не он зашиб, нет? — робко спросила Пелагея.

— Об Канюкове не было разговора. Нужон ему Канюков…

— Слава царю небесному! Камень с сердца!

Под усами у Александра Егоровича мелькнула улыбка, хотя глаза продолжали смотреть сурово.

— Шла бы ты домой, царь небесный. Забыть уж про него пора, про царя. Лба ведь, поди, разу не перекрестила в жизни?

— Какое, Александр Егорыч! Не вспомню, какой рукой и креститься надо. Только что слово одно осталось, навроде поговорки.

— Вот и наказывает бог, — наставительно объяснила старуха Заеланная, не забывая боязливо оглянуться на мужа. К счастью, он не услышал. А Пелагея, безразлично махнув рукой, — не все ли равно, кто наказывает? — спросила хозяина:

— Меня не поминал Валька?

— Как не поминать? Думаешь, у твоего пария насчет материнства понятия нету? Есть, не бойся! — внушительно сказал Александр Егорович.

Проводив соседку, Матвеевна долго поправляла сбитые половики, потом без толку переставляла на столе с места на место грязную чайную посуду, исподтишка сердито поглядывая на мужа. И наконец отважилась:

— Креста-то, знать, тебе не хватает. У человека горе, а он из избы гонит. Больно помешала она тебе?