Анатолий Клещенко - Это случилось в тайге [сборник повестей]

Перебрав все книги на полке, он остановился на «Поднятой целине», сказав:

— Читал когда-то, но можно и перечитать…

Настя решила: не читал, хвастается. Но парень, явно желая вызвать ее на разговор, постарался доказать, что говорит правду:

— Тут есть очень смешные места. Как Щукарь кашу с лягушками варил. Вы читали?

— Читала, — пришлось ответить на вопрос Насте.

— Ну и как? Понравилось?

— Ничего, — она сердилась за нотки покровительства, услышанные или померещившиеся в голосе парня.

— Сюда бы библиотеку из нашей части. Можно бы жить, — сказал он.

Тогда Насте захотелось сбить с него спесь:

— Что же это вы, из армии — и в лес?

Она знала: для деревенских парней армия была воротами в мир. В армии получали специальности, армия открывала дороги всюду. Мало кто возвращался в деревню — разве что погостить, показать себя.

Парень оправил под ремнем и без того безукоризненно разглаженную гимнастерку, объяснил просто, без рисовки:

— Мечтаю приехать домой с баяном. Ну, и приодеться надо. А в армии какие деньги? На табак… Устраиваться по специальности на два-три месяца не имеет смысла. А тут работа сезонная. Да и заработать можно на лесоразработках…

— Откудова сам? — вмешался Фома Ионыч.

— Сибиряк. Из-под Томска. Слышали, наверное…

— Слыхал. А второй, который с зубами, тоже оттуда?

— Скрыгин? Никак нет, местный.

Он подождал, не спросит ли мастер о чем-либо еще, и, чувствуя, что ниточка разговора с Настей оборвана, заверил:

— О книге не беспокойтесь. Верну в целости. Разрешите идти?

— До свидания! — сказала Настя.

Парень повернулся по-воински. Гимнастерка, разглаженная спереди, сзади была собрана меленькими, опрятными складочками.

Фома Ионыч проводил его благожелательным взглядом. Погодя похвалил:

— Подходящий, видать, малый. Солдатчина — она всегда выучит. Там человеком сделают.

И неожиданно закончил:

— Однако — Усачев. А я — Рогачев. Тьфу! Вовсе не стало памяти…

Настя осуждающе покачала головой:

— А похвастать, что я в институт готовлюсь, не забыл!

— К слову пришлось. У Тылзина Ивана Яковлевича дочка в техникум поступила, ну и… разговорились… — оправдывался Фома Ионыч.

Прибыли новые лесорубы. Заселили пустовавшую половину барака. Работы прибавилось — топить лишнюю печь, полов мыть куда больше. «Вот и все, что изменилось!» — сказала бы Настя.

Фома Ионыч добавил бы: «Заготовка древесины по участку увеличилась на столько-то кубометров». И непременно бы оговорился: «Пока…»

Это «пока» означало уверенность, что новички не развернулись еще как следует. Применяются к новым условиям, к новой технике. Да и вообще, стоит ли говорить об этом до снега, до нормальной вывозки по ледянкам?

А в бараке, на двух его половинах, по-разному жили люди. Разные люди, не похожие друг на друга и еще более не похожие одни на других, новые жильцы на старых. Жили, стараясь не мешать соседям за стенкой, чтобы от греха подальше.

— Не получается дело с твоим активом, — доложил Фома Ионыч приехавшему «утрясти организационные вопросы» инженеру Латышеву.

Тот мотнул головой в сторону левой половины барака:

— Пьют?

— А чего им еще делать?

— Да… — собираясь с мыслями, вспомнил Латышев. — Начальник милиции на партактиве опять шум поднимал. Говорит: беремся людей выправлять, речи произносим, а потом что? Прав Субботин. Потом — как у нас: живите себе по-своему!

Фома Ионыч, помусолив во рту карандаш, которым подсчитывал что-то для отчета, спросил с ехидцей:

— А чего он хочет, Субботин? Чтобы их, значит, за ручку водили? Их, Антон Александрович, не шибко поводишь…

— Какие-то пути надо искать, Фома Ионыч… Воспитывать… Чтобы коллектив болел за этих людей…

— Верно, что на речи-то вы мастера! — недовольно забрюзжал Фома Ионыч. — Как ты его воспитывать будешь? Говорить: не пей да не воруй? Об этом, брат, сорок лет Советская власть твердит, и раньше по божественным книгам попы учили. Там же еще сказано было: имеющий уши да слышит! А ежели человек не хочет услышать, тогда как? Чтобы коллектив болел! Ну, сказал! У меня внучка вон как за ихнюю пьянку переживает, а что толку?

— Вот и подумаем все вместе. Сегодня партсобрание созвать надо. Теперь у тебя на участке четыре коммуниста. Да комсомольцев двое.

— Ну и что? Ну и четыре! — начал раздражаться Фома Ионыч. — Я тебе наперед все расскажу за них. За Тылзина, и за Сухоручкова, и за Фирсанова нашего чарынского. Скажут, что воспитывать надо, и болеть, и — что ты еще говорил?.. А как таких воспитаешь? Агитацию проводить? Да твоя агитация в одно ухо влетит, а в другое — тю-тю! — вылетит. Пошлют они тебя с ней подальше. Душу у человека задеть надо, Антон Александрович! Душу! Тылзин, или Васька Фирсанов, или я — можем такое? Скажи, можем?

Латышев промолчал.

— То-то, милок! — вздохнул Фома Ионыч и, тоже помолчав, добавил: — И еще нужно, чтобы душа имелась. Вот и подумай…

Инженер думал.

— Понимаешь, Фома Ионыч, — заговорил он погодя. — Надо, чтобы тянулись они к чему-то. Увлечь чем-то. Чтобы вросли в коллектив…

— Голые, опять же, слова, — возразил мастер. — Каким лешим их увлечешь? А насчет «врасти» — как они в Конькова врастут, ежели он и во сне боится, что упрут часы? Да и я, грешным делом, побаиваюсь. Народ такой, что лучше от него в сторонке… милиция отсюда далече…

Инженер развел руками: верно, слова голые. Но вовсе ничего не говорить, ничего не пытаться — еще хуже! И он сказал с укоризной:

— Да что ты, Фома Ионыч! Стыдись!

Фома Ионыч хотел было ответить, но только вздохнул — который раз уже! — и демонстративно занялся своей трубкой.

Вечером, вместо собрания, Латышев решил провести беседу. Поговорить по душам.

— Гостей к вам позвать можно, товарищи? — предварительно спросил он у новичков и пояснил: — Соседей. Ну и чарынских, конечно. Поговорить о житье-бытье…

— Полов, поди, не прошоркают, — пожав плечами, поскреб требующий бритвы подбородок Чижиков, доживающий в общежитии последние дин.

Но и неотделяемые стеной, пятеро лесорубов с левой половины барака не пожелали смешиваться с остальными. Трое — Воронкин, Ганько и Ангуразов — уселись на корточки у дверей, привалясь спинами к стене. Стуколкин придвинул к ней две табуретки — себе и Шугину.

Все остальные сгруппировались почему-то возле противоположной стены, у окоп. Снаружи к окнам вплотную приникла ранняя осенняя темень, дыхание ее оседало на стеклах капельками холодной мороси, Вблизи было видно, как стекались капельки в капли и скатывались вниз, оставляя недолговечные глянцевые черные дорожки.

Последней пришла Настя, робко прислонилась к косяку. Она — единственная — невольно оказалась на стороне пятерых из левой половины.