Николай Сказбуш - Поселок на трассе

— Романиху?

— Она самая. Так этот Женька — ее сыночек родненький. Всему семейству жизни дает, связался со шпаной и тому подобное.

— А Вера Павловна, разумеется…

— Вера Павловна есть Вера Павловна… Я почему, собственно, об этом заговорил, — Валентин неохотно отошел от книжного шкафа, — у меня верная примета имеется. Из практики. Если с утра Вера Павловна, значит, к вечеру родители — полундра в поселке, все родители зашевелились, не знаю, надолго ли хватит… Причем, должен вам, мужики, сказать — моим любезнейшим землякам нет большего удовольствия, как являться по всем вопросам ко мне на квартиру, в мой личный дом, с любой кляузой: кто кому морду набил, кого чья собака за которое место ухватила, кто спьяна хату спалил: Валек, просим, выручай, наводи порядок… А с кого он начинается — порядок?

Валентин наклонился к Анатолию:

— Послушай, Толя, извини за прошлый разговор здесь, у меня… Есть сведения — заявился некий тип, похожий на твое привиденье.

— Здорово! Значит, кто-то, где-то, что-то становится фактом?

— Похоже. Есть даже догадка — из бывших местных. Определенно сейчас сказать по могу, но имею предчувствие.

— Вот как! Предчувствие?

— Да. Так что готовься к возможной встрече… А тебе, Никита, скажу… Ника, Никита! Ну, ты смотри, задумался. Никита, на тебя от Катерины Игнатьевны жалоба: ценности накопили, а квартиру бросаешь без присмотра. Кто накопляет, а кому забота!

— У него нарезное на стене, — съязвил Анатолий. — Само по себе оберегает.

— Дорогой мой, наше нарезное выполняет великую историческую миссию, недвижимо действует, охраняя Красную книгу. В этом больше смысла, чем в любой охоте.

Кто-то постучал в окно.

— Ну, вот… — насторожился Валентин, — поскольку мои клиенты не из Красной книги… Главное — в окно стучится, старая привычка, по-уличному, — Валентин откинул занавеску. — Так и есть — Пустовойтчиха. Принесло. Выбрала самую подходящую минуточку.

Валентин выбежал встречать гостью:

— А, Романовна, заходите…

— Ради какого-такого праздника собрались? — строго спросила дородная женщина, едва переступив порог.

— Да нет, так… Обсуждаем. По работе.

Романовна пристальным взглядом обвела комнату, все, что на столе, под столом, и только после этого перевела взор на лица людей.

— А-а! Мыкыта! Вернулся? А я ж и не знала.

«Ну, теперь начнутся расспросы», — съежился Никита, но Романихе на этот раз было не до расспросов: по всему заметно было — собралась наспех, в домашнем халате, шлепанцы на босу ногу, чуть присев к столу, то и дело поправляет их.

— Это ж я к тебе прибежала, Валек, душа не на месте, мой ирод обратно делов натворил, Женька мой, горе мое.

— Да что вы, Романовна, успокойтесь, ничего особенного, увязался за шпаной сдуру, дурак, суется куда не надо. Разъяснили. Внушили. Надеемся, учтет. А если вы насчет «чепэ», не сомневайтесь: как раз в то время отсиживался в комнате милиции. Так что на этот раз…

— Ох, не знаю, Валек, не знаю. Внушали уже, внушали. Отец уж так внушал, чего только не было, и в школу кидались, и школа до нас кидалась. И собак для него заводили, для воспитания, и кенарей, и велосипеды покупали с моторчиками и без моторчиков. Напасть нам на голову. Все наши сыны как сыны, с премиями, с грамотами, один выдался — наказание господне. То было притих, мамочка, папочка, а тут опять за старое. Позавчера такое натворил, такое натворил…

— А что позавчера? Что было позавчера? — припоминал Валентин. — Позавчера, говорю, мирно отсидел в комнате. Дикая драка произошла, однако без применения. Обещал, заверил…

— Обещал, обещал… А мороженым обожрался.

— Мороженым? Позвольте, не понял, мороженым?

— Мороженым. Едва домой доплелся.

— Позвольте, Романовна, я правильно понял, вы сказали — мороженым?

— Чего там — правильно. Очень даже правильно, на ногах не держался.

— Вы, наверно, хотели сказать — коктейлем? Смесью? Ну, разное там добавляют, знаете, это — через соломинку.

— Какая там соломинка! Из горлышка. Коньяк дернули, мороженым закусывали. Вафлями.

— Коньяк, говорите? Коньяк? С вафлями?

В коридоре раздался звонок.

— Извините, Романовна, я сейчас.

Валентин вышел открыть дверь, из коридора донесся испуганный детский голос:

— Дядя Валя, дядя Валя, наш папочка опять нашу мамочку обижает.

— Сейчас, сейчас, Василек, я с тобой… — Валентин крикнул в комнату. — Гуляйте, я мигом. — Дверь шумно за ним захлопнулась.

— Веришь ли, Никита, сердце заходится, — жаловалась расстроенная женщина. — Где что ни случится — про своего думаю… А в тот день, говорю, домой запол-ночь явился, рожа дикая, язык заплетается, одно знает — по сторонам оглядается. «Тс-с-с, мама, — лопочет, — тихо, спокойствие, я пропал, мамочка. Кончено. Амба. Ничего мне не остается, как головой в кубышку!» И норовит головой в кадушку опрокинуться. У нас водопровод чинят, мы в сенцах воду запасли. Так он в тую кадушку головой, головой тычется. Веришь ли, Ми-кита, насилу отвела, в постель уложила, одеялами накрыла, а его трясет, его трясет, видать, немало того пломбира наглотался, так что и коньяк не допомогает.

Романовна то поправляла шлепанцы на ногах, то доставала кружевной платочек из кармана халата, вертела платочек, не зная, что с ним делать, страдальчески поглядывала на Никиту; Анатолия как будто и не видела, ей требовалось знакомое, сочувствующее лицо, на котором можно было остановиться с надеждой и успокоением.

— Прибежала к Валечку, а до кого ж еще? Может, посоветует что, он внимательный, молодой, не задубел еще… Валек сейчас успокаивал меня, сказал, что Женька в детской комнате отсиживался. Это верно, знаю, что отсиживался. А только, когда буря налетела, ветер вдарил, закрутил — окна пораспахивались, бумаги, которые на столе, подхватило… Ихний лейтенант кинулась подбирать бумаги, а мой вроде бы помогал… Помогать в полундру, в аврале или: какой беде — он всегда готовый, на пожаре, или еще что — жизни не пожалеет. Помогать помогал, но в окно поглядывал — ему свой интерес, что за окном сотворилось. Глянул в окно — и увидел парня из компании, за которую ему шею мылили и чуба драли, от которой насилу отстал. Драпает этот парень откуда-то, со стороны трассы, до грудей картонный короб прижимает…

Романиха умолкла, вытерла лицо кружевным платочком, продолжала, обращаясь не то к Никите, не то к самой себе, к своему горю неотступному:

— До света я над Женькой просидела, под зорьку сама свалилась. Очнулась — лежит мой Женька живой-не живой, где-то уж после полудня пришел в себя. Допытывалась я, допытывалась, и выходит, если Женька не брешет, как раз под бурю подкатил к ларьку на трассе фургон из города, по всему видать — с левым товаром. А хозяйка этого ларька левый товар принять отказалась.