Михал Хороманьский - Певец тропических островов

Так что на фоне греческих амфор и гирлянд виднелись самые обыкновенные пиджаки и не менее обыкновенные платья, и только по чертам лица, отличающимся от наших, по темным глазам и кудрям можно было определить, что в этом зале превышен национальный лимит. Причем европейское платье отнюдь не свидетельствовало о достатке его обладателей — платья и пиджаки вышли из рук дешевых портных, и вообще собравшееся в зале общество наводило на мысль об уездном городке, о кооперативной торговле, о масле и яйцах, разведении леггорнов и прочей домашней птицы.

Возможно, по этой же причине певица из миланской "Ла Скала" не рискнула исполнить ни одной итальянской или какой-либо другой арии из обычного своего репертуара, а пела только песни. Но вот она умолкла и, сопровождаемая возгласами и бурными аплодисментами, скрылась за дверью слева. Оттуда, кстати, время от времени доносилось позвякиванье тарелок и приборов. Общество балакало, разбившись на группки, кое-кто уселся у стен, и в середине зала стало просторней. И тут Леону, продолжавшему озираться по сторонам, бросились в глаза три особы — быть может, потому, что возле них как бы бурлили небольшие водовороты. Вероятно, каждая из этих особ что-то собой представляла, иначе бы вокруг них так не плясали.

Один из этих троих — высокий мужчина с шапкой густых черных волос — был в мундире подполковника польской армии, с орденской колодкой на груди и канареечными уланскими лампасами на парадных брюках. Офицер этот — в чем Леон, к своему удивлению, убедился, проходя мимо, — говорил исключительно по-украински. Наверное, поляк, родившийся на восточных окраинах, объяснил себе Вахицкий. Но оказался не прав — подполковник, как потом выяснилось, был чистокровным украинцем. В польской армии? В таком чине?.. Да, да.

Вторая особа, очевидно, была крупной политической шишкой, только непонятно — какой. Что-то в его вечернем костюме казалось чужеродным, не варшавским, а именно жилет из темно-серого шелка в мелкий белый цветочек. Таких жилетов у нас никто не носил. В остальном же костюм был самый обычный: серые в черную полоску брюки, лакированные башмаки и черный, обшитый тесьмой пиджак. Господин этот, невысокого роста, беспрестанно шевелил седоватыми усиками, и одна щека у него подергивалась, словно от тика, что, впрочем, ничуть не умаляло его достоинств и прямо-таки великосветской изысканности, с которой он охотно и нисколько не рисуясь вынимал зажигалку и чиркал ею, подавая огонь своим собеседникам.

— Это швейцарский консул, — шепнул Сытко-Запорожец.

— Опять консул! — воскликнул Леон.

— Наш человек…

Консул? Швейцарский консул — свой человек?! Что общего у Гельвеции с украинскими националистами? Вот уж сюрприз, ха… Пожалуй, только одно могло их связывать: в Швейцарии тогда пребывал главарь украинских боевых групп Коновалец.

— А это кто? — И Вахицкий незаметно указал подбородком в другой конец зала.

— А это… это… — Сытко, будто нарочно, не спешил назвать фамилию, которая, по его мнению, должна была произвести ошеломляющее впечатление.

Третья из заинтересовавших Леона особ, про которую он спросил у своего собеседника, дама, стояла в противоположном углу окруженная мужчинами, по большей части седовласыми, выделяющимися на общем фоне своей благородной внешностью. Перед дамой образовалось — правда, довольно-таки задымленное — свободное пространство, почти пустота. Как Леон потом понял, пустота эта подчеркивала дистанцию, обусловленную почтением окружающих, а может быть, чем-нибудь еще… Сочувствием? Уважением к трауру? Нет, пожалуй, чем-то большим.

Это была молодая еще женщина во всем черном — ее в высшей степени скромное платье украшала лишь нитка жемчуга на шее. Каштановые волосы, уложенные в незатейливую прическу, обрамляли весьма красивое, гладкое, но холодное, а в какие-то моменты даже жесткое лицо; когда она улыбалась, ее улыбка была одновременно и женственной, и… если можно так сказать, деловой, словно улыбка банкира. Принято считать, что банкиры — люди, лишенные иллюзий; так вот, с пунцовых уст красивой дамы не сходило недоверчивое выражение, губы ее как будто говорили: "Не верю, поскольку знаю, что у вас за душой, знаю, сколько долгов на вашем нравственном счету в банке политики!" У нее были почти фиалкового цвета глаза, глядевшие настороженно и тоже с какой-то скептической ожесточенностью. От дамы в черном веяло силой и твердостью: она знала, чего от нее хотят другие, и знала, чего сама не хочет от других. Нет, на нее решительно нельзя было не обратить внимания.

— Это… пани Голувко, вдова Тадеуша Голувко, — патетически прошептал Сытко.

А-а-а! Странно, что именно о ней я вспомнил в приемной у психиатра Новоницкого, подумал Леон. А теперь точно привлек ее сюда гипнотической силой. Хотя ничего тут странного нет, все самым удивительным образом сходится. Раз уж в этом зале сливаются в "братских" объятиях поляки и украинцы, естественно, что среди них присутствует верная спутница человека, который совсем еще недавно всячески такому слиянию способствовал и горячо к нему призывал. Только ее траур — словно своего рода упрек, неизвестно кому адресованный: то ли полякам, явившимся сюда с распростертыми объятиями, то ли тоже распахнувшим объятия украинцам. Леон заметил, что взгляд этой весьма примечательной особы обшаривал все уголки арендованного на несколько часов грязноватого зала: скользил по обоям, по многочисленным чубам, пышным прическам, лысинам и косам. Точно она искала и не могла найти чье-то лицо. А может, ей просто интересно, нет ли здесь случайно… случайно… строил догадки Леон, нет ли здесь случайно кого-нибудь, кто был бы так или иначе причастен к убийству ее мужа? Похоже, у нее есть на этот счет кое-какие подозрения — так мне сдается. Можно смело поставить по меньшей мере один против двух, что некоторые из присутствующих так или иначе связаны с этой историей, что кому-то все же довелось переступить через трагическую лужицу крови на полу у кровати в одной из комнат пансионата, принадлежащего женскому монашескому ордену… когда за окном сверкали молнии и гремел гром… А может быть, я ошибаюсь, размышлял он. Может быть, совсем наоборот: своим поведением она хочет выразить одобрение, доверие. Очень возможно… Только почему между нею и остальными такая дистанция — по меньшей мере в несколько шагов? Что это должно означать? Уважение? Сочувствие?..

Эй, опять ударился в психологизм! — рассердился на себя Леон. Лиловый взор молодой вдовы, не задержавшись на нем, проследовал дальше, отыскивая кого-то или что-то среди гостей и хозяев. Стой! — мысленно воскликнул Вахицкий. Надо больше доверяться интуиции. Дитя бы малое почувствовало, что в этом зале есть правда и есть неправда. Неправда сверху, правда внизу, с исподу. Внизу всегда что-нибудь да есть, как любит говорить Штайс. А в данном случае под спудом — правда… бр-р-р…