Филип Рот - Цукерман освобожденный

— Этот auteur [12] Писатель ( фр .). — интеллектуал для недоумков. Наивная девушка — его примадонна, недоумок для интеллектуалов. А это издатель, любимый еврей гоев, а мужчина за соседним столиком, пожирающий вас глазами, — мэр Нью-Йорка, любимый гой евреев.

— А я уж лучше вам скажу, — ответила Сезара, — на случай, если он устроит сцену, что мужчина за столиком позади него — он поглядывает на вас украдкой — отец моего младшего ребенка.

— На самом деле?

— У меня начинает под ложечкой сосать — так я его узнаю.

— Почему? Из-за того, как он смотрит на вас?

— Он не смотрит. И не будет. Я была его «женщиной». Я отдала ему себя, и он никогда мне этого не простит. Он не просто чудовище, он еще великий моралист. Сын почти святой крестьянки, которая уж не знает, как отблагодарить Христа за все ее страдания. Я зачала от него ребенка и отказалась дать ему разрешение его признать. Он ждал за дверью родильной с адвокатом. Подготовил документы, где требовал, чтобы ребенок носил его почтенную фамилию. Да я бы лучше задушила его в колыбели. Пришлось вызвать полицию — он орал не переставая, — и его вышвырнули вон. Обо всем этом было в «Лос-Анджелес таймс».

— Я не узнал его — очки в тяжелой оправе, деловой костюм. У латинов особый напор.

Она поправила его:

— У этого — особое дерьмо. Этот — коварный псих и лжец.

— Что вас с ним свело?

— Что меня сводит с коварными психами и лжецами? В кино вокруг сплошные мужчины-самцы. Одна на съемках, в каком-то омерзительном отеле, в незнакомом месте, где говорят на чужом языке — в этом случае из окна у меня открывался вид на два мусорных бака и трех крыс, снующих вокруг. А потом начинается дождь, ты день за днем ждешь, когда тебя вызовут, и если мужчина-самец хочет тебя очаровать и сделать так, чтобы ты не скучала, а ты не хочешь сидеть у себя в номере и читать по шестнадцать часов в сутки, и если тебе нужно хоть с кем-то поужинать в этом омерзительном захолустном отеле…

— Вы могли избавиться от ребенка.

— Могла бы. Я могла бы от трех детей избавиться. Но я не так воспитана, чтобы избавляться от детей. Я воспитана, чтобы быть их матерью. Либо так, либо в монахини. Ирландские девушки не для этого воспитаны.

— Судя по всему, вы отлично справляетесь.

— Вы тоже. Слава, Натан, штука прилипчивая. И нужно куда больше дерзости, чем у меня, чтобы от нее освободиться. Для этого надо быть по-настоящему великим психом, притом ловким.

— Вам никогда не нравилось видеть свое лицо на афишах?

— В двадцать лет нравилось. Вы даже не представляете, какое я в двадцать лет испытывала наслаждение, просто глядя в зеркало. Я смотрела на себя и думала: просто невозможно иметь такое совершенное лицо.

— А теперь?

— Я немного устала от своего лица. Немного устала от того, что оно, похоже, делает с мужчинами.

— А что именно?

— Ну, оно побуждает их меня вот так расспрашивать, разве нет? Они относятся ко мне как к сакральному объекту. Все ужасно боятся даже пальцем до меня дотронуться. Возможно, и автор «Карновского» в том числе.

— Но должны же быть те, кто мечтает дотронуться до вас хоть пальцем именно потому, что вы — сакральный объект.

— Верно. И мои дети — их отпрыски. Сначала они спят с образом тебя, а получив это, спят с твоей гримершей. Как только до них доходит, что твоя ты — не такая, как ты всего остального мира, у бедняг наступает горькое разочарование. Я понимаю. Сколько раз можно упиваться тем, что дефлорируешь коленопреклоненную послушницу девятнадцати лет из того душещипательного первого фильма, когда ей уже тридцать пять и она мать троих детей? Да и я уже недостаточно инфантильна. В двадцать это волнует, но сейчас я не вижу в этом смысла. А вы? Наверное, я достигла финала своего восхитительного будущего. Меня больше даже не привлекают омерзительные нелепости. Дурацкая была идея пойти сюда. Моя дурацкая идея. Нам лучше уйти. Впрочем, если вам это доставляет удовольствие…

— О, с меня хватит!

— Наверное, мне нужно поздороваться с отцом моего ребенка. Перед уходом. Или не нужно?

— Я не знаю, как в таких случаях поступают.

— Как по-вашему, все присутствующие ожидают, сделаю я это или нет?

— Кое-кто вполне может это ожидать.

От уверенности, окрылившей его у Шевицев, практически не осталось следа: она казалась теперь еще неувереннее в себе, чем юные модели, ждущие со своими кавалерами на тротуаре, чтобы хоть мельком взглянуть на подобных Сезаре О’Ши. Но она все же встала и прошла через зал — поздороваться с отцом своего ребенка, а Цукерман остался за столиком — прихлебывал шампанское, предназначенное ее парикмахеру. Он восхищался тем, как она шла — исполненный достоинства проход под чужими взглядами. Он восхищался всем многообразием вкусовых оттенков — и самого жаркого, и подливы: и самоирония, и глубоко укоренившееся тщеславие, взвешенная ненависть, игривость, выдержка, бесшабашность, смышленость. И неизбывная красота. И очарование. И глаза. Да, более чем достаточно, чтобы мужчина плясал под твою дудку и до конца жизни забыл про свою работу.

На выходе он спросил:

— И как он себя вел?

— Очень холоден. Сдержан. Очень вежлив. Прикидывается учтивым. Он либо теряется, либо делает гадости. К тому же там не только новая юная любовница; там еще и Джессика — Пресвятая дева Рэдклифф-колледжа. Дочь первой мазохистки, которой повезло сняться в кино в его объятиях. Невинное дитя пока еще не должно знать, что за порочный, мерзкий извращенец ее отец.

В лимузине она укутала себя огненного цвета вуалями и уставилась в окно.

— Как вы во все это вляпались? — спросил он через некоторое время. — Вас же воспитывали будущей монахиней или матерью.

— «Все это» — вы о чем? — резко спросила она. — Шоу-бизнес? Мазохизм? Распутство? Как я в это вляпалась? Вы говорите как мужчина в койке с проституткой.

— Еще один порочный, мерзкий извращенец.

— Ой, Натан, простите меня. — Она схватила его руку так, словно они вместе всю жизнь. — Вляпалась я во все это так, как вляпалась бы любая наивная девчонка. Играла Анну Франк в театре «Гейт». Мне было девятнадцать. Пол-Дублина заливалось слезами, глядя на меня.

— Я этого не знал, — сказал Цукерман.

Они вернулись к «Пьерру».

— Не хотите ли подняться? Конечно, хотите, — сказала Сезара.

Никакой ложной скромности касательно своих чар, но в то же время — никакой развязности: факт есть факт. Он прошел за ней в вестибюль, лицо его расплылось в дымке, когда на нее обратились взгляды тех, кто выходил из отеля. Он думал о Сезаре, дебютировавшей в девятнадцать в роли завораживающей Анны Франк, и о фотографиях кинозвезд, таких как завораживающая Сезара, — их Анна Франк вешала над кроватью на своем чердаке. Кто мог подумать, что Анна Франк явится ему в таком обличье. Что ему суждено будет встретить ее в доме своего агента, облаченную в платье из вуалей, в бусах и перьях какаду. Что он поведет ее в «Элейн», где все будут на нее глазеть. Что она пригласит его в свой номер в пентхаусе. Да, подумал он, у жизни свои игривые представления о том, как обходиться с серьезными парнями вроде Цукермана. Надо просто подождать, и она научит тебя всему, чего ты еще не знаешь об искусстве насмешки.