Филип Рот - Цукерман освобожденный

— Ну, ты хоть книгу назад получил.

Он допил второй мартини.

— И что хорошего?

Сделай ему что-нибудь хорошее, подумал Цукерман. Поэтому он и выбрал тебя своим исповедником. Помоги ему поднять крышку, которая его придавила. Протяни руку. Как говорил отец: «Он твой брат, так и относись к нему как к брату».

— В тот год в Корнелле ты играл в пьесах Чехова?

— В Корнелле я играл в двух пьесах. Но не в чеховских.

— Знаешь, что Чехов уже взрослым сказал о своей юности? Что ему приходилось по капле выдавливать из себя раба. Может, тебе пора начать выдавливать из себя послушного сына?

Ответа не было. Генри снова закрыл глаза — может, вообще его не слушал.

— Генри, ты не ребенок и не обязан отвечать перед ограниченными обывателями, чьим представлениям о жизни ты должен следовать. Он умер, Генри. Он не просто лежит в ящике с завинченной крышкой, он умер. Ты любил его, и он любил тебя, но он пытался сделать из тебя человека, который никогда не сделает ничего такого, о чем нельзя будет написать в «Еврейских новостях» под фотографией выпускника. Еврейский кусок американской добродетели — вот чем нас обоих кормили долгие годы. Он вырос в трущобах, он жил среди мужланов и, наверное, безумно боялся, что мы вырастем поганцами вроде Сидни. Братец Сидни — он собирал четвертаки с мальчишек, игравших в футбольный тотализатор. Но для папы он был правой рукой Лонги Цвильмана [49] Абнер Лонги Цвильман (1904–1959) — американский мафиози из Нью-Джерси. . Для папы он был Лепке [50] Луи Лепке Бухальтер (1897–1944) — известный американский мафиози. .

— Для папы, если ты решил обучаться актерскому мастерству в Корнелле, ты уже Лепке. — Глаза Генри были по-прежнему закрыты, он саркастично улыбался.

— Ну, будь в тебе немного от Лепке, тебя бы это не погубило.

— Да я не себя боялся погубить.

— Да ладно тебе, ты куда значительнее. Работа актера над собой. Ну, ты работал над собой тридцать два года. Давай показывай, чему научился. Ты не обязан играть ту роль, на которую тебя утвердили, особенно если она тебя бесит.

Придумывать людей. Это даже полезно, когда печатаешь в тиши кабинета, но в несловесном мире — разве это его дело? Если бы Генри мог поступать иначе, он бы, наверное, давным-давно так и сделал. Не надо тебе забивать Генри голову подобными мыслями, особенно теперь, когда его и так мотает. Но именно когда тебя мотает, кто-то может заехать тебе в челюсть. К тому же Цукерман уже был слегка пьян, как и его братишка, и почему-то ему, слегка пьяному, казалось полной глупостью, что его младший братишка не может получить то, что хочет. Кто ему ближе? В Генри аналогичных генов больше, чем в любом другом представителе их биологического вида. И аналогичных воспоминаний тоже. Спальни, ванные, обязанности, болезни, лекарства, холодильники, табу, игрушки, поездки, учителя, соседи, родственники, дворы, веранды, лестницы, шутки, имена, места, машины, девочки, мальчики, автобусные маршруты…

Облей… Время лилось и вылилось в Цукерманов. А если отец подвел итог вот так: «Мальчики, вы — это то, во что я вылился. Поучилось два разных резервуара, но благослови Господь вас обоих. Места хватит для всех».

Не Отец добродетели и не Отец порока, а Отец рациональных удовольствий и разумных альтернатив. Да, это было бы и в самом деле здорово. Но все устроено так: ты получаешь то, что получаешь, а все остальное должен сделать сам.

— Ты очень несчастлив дома, Генри?

Ответил он, не раскрывая крепко закрытых глаз.

— Да хоть вешайся.

— Тогда, ради бога, начинай выкарабкиваться.

В аэропорту Ньюарка Цукермана ждал лимузин. Утром он позвонил из Майами и попросил встретить его на машине с вооруженным водителем. Машина была вроде той, что возила по Нью-Йорку Сезару. Он нашел их визитку там, где ее оставил — заложил ею страницу в Кьеркегоре Сезары. Уезжая в Майами, он сунул визитку в карман — на всякий случай. Книгу он все еще собирался вернуть, но уже несколько раз сдерживал себя и на Кубу, на адрес Кастро, не посылал.

Предыдущей ночью он плохо спал, думал о возвращении на Манхэттен, о том, что носовой платок, оскверненный Пеплером, возможно, не конец его грязных действий, а только начало. А что, если у этого развратного бывшего морпеха есть пистолет? А что, если он решит спрятаться у лифта и попробует задушить Цукермана? Эту сцену Цукерман не только живо представлял, к четырем утра он даже слышал ее запах. Пеплер был весом в тонну и провонял одеколоном «Аква велва». Он был свежевыбрит. К чему он готовился — к убийству или к последующему интервью тележурналистам? Натан, вы вор! Вы украли мою заморочку! Мою тайну! Мои деньги! МАСТЕР-ДРОЧИЛА УБИВАЕТ БАРДА ДРОЧИЛ; ЦУКЕРМАН ПОГИБ ОТ РУКИ ОНАНИСТА. А всего противнее было то, что его терзали такие примитивные страхи — и эти страхи к рассвету рассеялись; тем не менее перед отъездом он позвонил и нанял человека, чтобы тот его защищал хотя бы сразу по возвращении. Но, увидев лимузин, он подумал: надо было ехать на автобусе. Забудь о воздаянии. И этого нет. Никаких мстителей нет.

Он подошел к лимузину. За рулем был молодой водитель Сезары, в форме и темных очках.

— Готов поклясться, вы уж не думали меня снова увидеть, — сказал Цукерман.

— Почему же?

Он вернулся к брату. Генри ждал его, чтобы попрощаться перед тем, как заберет свою машину с парковки.

— Я совсем один, — сказал Цукерман. — Если тебе понадобится переночевать…

Генри, услышав такое предложение, слегка поморщился:

— Натан, мне надо работать.

— Ты позвонишь, если я тебе понадоблюсь?

— Обо мне не беспокойся, — сказал Генри.

Он злится, подумал Цукерман. Он должен ехать домой, но понимает, что не обязан этого делать. Надо было разрешить его от обязательств. Ты можешь ее оставить, если хочешь. Только он не хочет.

Они пожали друг другу руки перед зданием аэропорта. Глядя на них, никто бы и не подумал, что когда-то они съели вместе десять тысяч завтраков и ужинов или что час назад они ненадолго стали так близки, как были близки давным-давно, когда один еще не писал книг, а другой еще не прикасался к девушкам. Рядом пошел на взлет самолет, и от его рева у Натана заложило уши.

— Он сказал «ублюдок», Натан. Он назвал тебя ублюдком.

— Что?

Генри вдруг пришел в ярость — и расплакался.

— Ты ублюдок! Бессердечный бессовестный ублюдок. Что для тебя значит преданность? Что для тебя значит ответственность? Что значит самоотречение, обуздание, все вообще? Ты считаешь, что все можно бросить! Все выставить напоказ! Еврейская мораль, еврейская стойкость, еврейская мудрость, еврейские семьи — это все для забавы. Даже своих шике ты отправляешь к черту, когда они больше не щекочут твое воображение. Любовь, брак, дети — плевал ты на это. Тебе бы играть да развлекаться. Но для нас все иначе. И хуже всего то, что мы тебя оберегаем: лишь бы ты не понял, кто ты есть на самом деле! И что ты наделал! Ты убил его, Натан. Никто тебе этого не скажет — так тебя боятся: как же можно критиковать такую знаменитость, ты же гораздо выше обыкновенных людей. Но его ты убил, Натан. Этой книгой. Конечно, он сказал «ублюдок». Он это понимал! Понимал, что ты сделал в этой книге с ним и с мамой.