Виктория Борисова - Рабство по контракту

Бабушкины слова крепко врезались в ее память. Марьяна действительно поверила, что где-то есть на свете человек, самой судьбой предназначенный для нее. Может быть, он сейчас далеко, может, ходит совсем рядом и, ничего не зная о ней, тоже тоскует и ждет. И они встретятся, непременно встретятся и узнают друг друга, если только…

— Ба-бах!

Где-то совсем рядом грохнуло особенно сильно — так, что, кажется, даже стекла зазвенели. Марьяна отшатнулась от окна. Взрыв напугал и ее, сердце тревожно сжалось. Она когда-то читала в книгах, что люди способны, даже находясь за тысячи километров, почувствовать, что с кем-то из их близких произошло несчастье, но никогда не верила, что это и вправду возможно. А сейчас она сама всей кожей, всем существом ощутила, что тот человек, которого она так ждала, попал в беду. Может быть, даже находится в смертельной опасности! От одной мысли, что теперь они могут так никогда и не узнать друг друга, Марьяна почувствовала, как по спине пробежал противный холодок. Точно ледяным ветром повеяло.

Она закрыла глаза, крепко сжала руки и зашептала, словно молитву:

— Милый мой, хороший, пусть с тобой все будет хорошо! Где бы ты ни был, пусть с тобой ничего не случится!

Найда потешно выглядывала из-под кровати, как будто хотела спросить — люди добрые, что же это творится? И прекратится когда-нибудь это безобразие или нет? Она озадаченно уставилась на хозяйку, словно силилась понять, почему та разговаривает сама с собой.

— Иди, иди ко мне, не бойся! Я тебя в обиду не дам.

Марьяна взяла собачку на руки, стала поглаживать, почесывать за ухом, приговаривая нежные успокаивающие слова, но пальцы ее заметно дрожали.

Она мельком взглянула на свое отражение в оконном стекле — и на секунду ей показалось, что на нее смотрит Надя. Она привыкла считать, что в юности была страшненькой и предпочла забыть это время, как дурной сон, но сейчас с некоторым удивлением вглядывалась в нежное лицо юной девушки, такой растерянной и печальной, но вместе с тем — неуловимо-привлекательной, почти прелестной. Эта девочка могла бы вырасти, повзрослеть, прожить собственную жизнь со своими радостями и печалями… А теперь вместо нее живет совсем другой человек. В каком-то смысле Надя умерла. Кто бы мог подумать, что она способна хоть ненадолго вернуться? Прийти из невозможной дали, чтобы попытаться предупредить ее о чем-то…

Бедная девочка! Впервые Марьяна подумала о ней без всякой неприязни, а с сочувствием и нежностью. Где-то она сейчас, в каких лабиринтах времени и пространства заблудилась ее неприкаянная душа? Может быть, до сих пор бродит под холодным осенним дождем того нескончаемого вечера?

Марьяна подняла руку и осторожно коснулась своего отражения.

— Прости меня… — прошептала она, — прости, пожалуйста!

Слеза стекла по Щеке. И в то же время — на секунду Марьяне показалось, что оконное стекло от ее прикосновения стало живым и теплым! Надя-отражение улыбнулась и исчезла, растворилась в ночной темноте, но осталось такое ощущение, словно кто-то близкий обнял ее.

— Ур-ра! — донеслось с улицы. Очередная вспышка салюта расцвела на ночном небе диковинным огненным цветком — и тут же рассыпалась мелкими искрами.

По телевизору кремлевские куранты начали отсчитывать двенадцать ударов. Марьяна налила в бокал шампанское и медленно, маленькими глоточками стала отпивать пенящуюся сладковатую жидкость. Пузырьки щекотали небо, в горле немного защипало от холодного, но Марьяна стойко допила свой бокал до дна, до последней капли.

С каждым глотком в душе крепла странная, детская вера, что все еще может быть хорошо, что сейчас, с последним ударом для нее наступит новая жизнь, в которой будет все, чего не успела она изведать раньше…

У нее все еще впереди.

— Дедко, глянь!

— Чего-й-то там? Где?

— Да вот, у Синь-камня, на тропочке!

Снег скрипит под чужими шагами. Павел открыл глаза — и застонал. Бескрайняя равнина, сверкающая в лунном свете холодным блеском, создавала впечатление мертвенной жути, «ледяного ада» про который когда-то давно, еще в детстве, читал в книге. Сознание возвращалось с болью, в груди что-то противно хлюпало и клокотало, трудно было дышать, но если кто-то есть рядом, то можно надеяться на помощь!

Он повернулся туда, откуда слышались голоса, — да так и ахнул от удивления. Даже боль на секунду отступила. Перед ним стояли двое — бородатый старик и подросток. Выглядели они очень странно — в овчинных полушубках и грубых войлочных шапках… Словно сошли с картинки из книжки о дореволюционной России. Но больше всего Павла поразило то, что на ногах у них были лапти! Самые настоящие лапти и онучи, перевязанные веревочками. Павел такие только в музее видел.

Парнишка удивленно таращился на него. В лунном свете Павел смог рассмотреть его курносый нос, голубые глаза, круглые от удивления, белесые брови, из-под шапки торчат вихры… На вид — лет тринадцать-четырнадцать. Нормальный подросток, но одежда…

Старик был высоким, статным, его длинная спутанная седая борода лежала на груди, а глаза смотрели остро и молодо. Больше всего он был похож на волшебника Гэндальфа из фильма «Властелин колец», только пошире в плечах, покряжистее. Павел зажмурился на секунду — так странно было увидеть здесь, на пустой дороге, среди ночи этого почти сказочного персонажа.

— Странник, что ли? Или купец замерз?

Кряхтя, старик присел на корточки, склонился над ним. Потом выпрямился, зачем-то отер руки снегом и изрек, словно приговор объявил:

— Нет, не странник и не купец. Пришлец, не иначе. Вишь, одет не по-нашему.

Он сокрушенно покачал головой и добавил:

— В беде раб божий. В большой беде.

Ах, какой наблюдательный! Как будто трудно догадаться, что у человека, истекающего кровью на снегу, возникли какие-то проблемы! Что за тупость деревенская — стоять и смотреть, вместо того чтобы идти за помощью? Ведь есть же здесь хоть что-нибудь! В конце концов, пансионат рядом, там есть телефон, и, может, найдется кто-то, способный отвезти его в больницу…

— Дедко, а он жить будет? Или помрет?

В глазах паренька стояли слезы. Голос его дрожал, и белесые брови поднялись домиком.

Старик ответил непонятно:

— Не то горе, что ребра сломаны, то беда, что сердце каменно! Однако живая ведь душа, крещеная… Помогай, Прошка! За ноги держи, да понесем. Даст бог, выживет.

С неожиданной для своего возраста ловкостью старик подхватил его под мышки. Боль накатила снова. Она заполнила его, как огромная океанская волна, накрыла с головой… Павел вскрикнул и потерял сознание.

Когда он снова открыл глаза, увидел бревенчатый закопченный потолок. Боли он не чувствовал. Правда, и пошевелиться не мог, тело было словно придавлено тяжеленной каменной плитой, но все же Павел с любопытством разглядывал странное помещение.