Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

— Со мной никто так не разговаривает по телефону, как ты, — сказала Дайана.

Она была в секретарском облачении: предполагалось, что бесформенный комбинезон и огромный свитер не мешают ему диктовать. Когда она являлась в юбочке школьницы, диктовать ему практически не удавалось.

— Ты сам посмотри, — сказала она. — Призматические очки, перекошенное лицо. Ты посмотри, как ты выглядишь. Впускаешь в себя все такое, оно растет и ширится, вот и теряешь голову. И волосы тоже. Именно поэтому ты и лысеешь. Поэтому у тебя все болит. Посмотри на себя. Ты давно к зеркалу подходил?

— Тебя никогда ничего не злит? Меня злит.

— Конечно, и меня злит. На заднем плане твоей жизни всегда найдется кто-нибудь, кто тебя бесит и доводит до цистита. Но я о них думаю. Занимаюсь йогой. Бегаю по району, играю в теннис и пытаюсь от этого избавиться. Я не могу так жить. Иначе я до конца дней буду мучиться несварением желудка.

— Ты не понимаешь!

— По-моему, понимаю. В колледже всякое бывает.

— Как ты можешь сравнивать это с колледжем?

— Могу. В колледже на тебя те же удары сыплются. И их очень трудно пережить. Особенно когда ты считаешь, что они совершенно незаслуженны.

— Печатай письмо.

— Я бы сначала его прочитала.

— В этом нет необходимости.

Он нетерпеливо поглядывал через призматические очки, пока она читала, а сам разминал руку, надеясь пригасить боль. С дельтой плеча иногда помогал электронный подавитель боли. Но возьмут ли нейроны такой низковольтный разряд, когда его мозг настолько заряжен негодованием?

— Я не буду печатать это письмо. Во всяком случае, в таком виде.

— Да не твое дело, в каком оно виде.

— Натан, я отказываюсь печатать это письмо. Когда ты пишешь о таком, ты превращаешься в психа, и это — письмо психа. «Если бы завтра арабов уничтожили при помощи дешевой энергии Солнца, вы бы о моей книге даже не вспомнили». Ты съехал с катушек. Получается какая-то белиберда. Он написал то, что он написал о твоей книге, потому что он так думает. Точка. Да какое тебе вообще дело до того, что люди думают, если ты — это ты, а они — никто? Посмотри на себя. Рот ранимый, обиженный! Волосы буквально дыбом. И вообще, что это за типчик? Кто такой Милтон Аппель? Я не читала ни одной его книги. В университетской программе его нет. Я даже предположить не могла, что такой человек, как ты, до того заведется. Ты же исключительно умный, утонченный человек — как ты мог попасться в ловушку, которую они расставили, как позволил им настолько себя расстроить?

— Ты — девица двадцати лет, выросла в Коннектикуте в сверхпривилегированной христианской семье, и я готов допустить, что ты совсем не понимаешь, в чем тут дело.

— Да полно людей моложе двадцати, которые не выросли в Коннектикуте в сверхпривилегированной христианской семье, и они тоже не поняли бы, предстань ты перед ними в таком виде. «Евреи из „Высшего образования“ в 1959 году казались вам совершенно достоверными и вдруг стали порождением вульгарного воображения лишь потому, что израильская агрессия 1973 года направлена против Египта, Сирии и ООП». Натан, неужели ты действительно считаешь, что он написал это из-за Организации освобождения Палестины?

— А то! Не будь Ясира Арафата, он бы ко мне не цеплялся. Ты не представляешь, как у евреев вымотаны нервы.

— Постепенно начинаю представлять. Прошу тебя, прими перкодан. Покури травки. Выпей водки. Но только успокойся!

— Садись за стол и печатай. Я тебе за это плачу.

— Но недостаточно, не столько, чтобы я печатала такое. — И она зачитала следующий отрывок из письма: — «На ваш взгляд, смертельный удар нам нанесет не обезумевший ислам, не растерявшее всю мощь христианство, а еврейские подонки вроде меня, на которых лежит вековое проклятие ненависти к самим себе. И все это, чтобы заработать. Шесть миллионов погибли — шесть миллионов продано. Разве не так вы все это видите?» Натан, это все нелепо и утрированно. Тебе сорок лет, а ты возмущаешься, как школьник, которого поставили в угол.

— Иди домой. Я восхищаюсь хладнокровием, с которым ты меня отчитываешь, но я хочу, чтобы ты ушла.

— Я останусь, пока ты не успокоишься.

— Я не собираюсь успокаиваться. Слишком долго я сохранял спокойствие. Уходи.

— Ты правда думаешь, что это умно — так непримиримо относиться к страшной несправедливости по отношению к тебе? К ужасной, страшной несправедливости?

— Так мне надо его простить?

— Да. Видишь ли, я христианка. Я верю в Христа. И в таких людей, как Ганди. А ты возвращаешься к кошмарным временам Ветхого Завета. К этим каменным скрижалям. Око за око, зуб за зуб, и никогда никого не прощать. Да, я хочу сказать: я верю в то, что врагов следует прощать. Не могу не верить, что в конце концов это полезнее для всех.

— Умоляю, не начинай проповедовать мир и любовь. Тебе не сделать из меня человека твоего поколения.

— Ганди не был человеком моего поколения. Иисус — не из моего поколения. Франциск Ассизский — не человек моего поколения. И, как тебе прекрасно известно, я и сама не человек моего поколения.

— Но я не Иисус, не Ганди, не Франциск Ассизский и не ты. Я мелочный, злобный, мстительный, непрощающий еврей, и меня слишком часто оскорбляли другие мелочные, злобные, мстительные и непрощающие евреи, а если ты намерена остаться, в таком случае напечатай то, что я написал, потому что я корчился от боли в суставах, пока это писал.

— Ладно. Если ты такой еврей и если можешь только о них и думать — чем они так тебя зацепили, постичь не могу, правда, но если ты действительно так зациклился на евреях и если Израиль для тебя что-то значит, я, конечно, все напечатаю, но при условии, что ты продиктуешь мне статью об Израиле для «Нью-Йорк таймс».

— Ты не понимаешь! Эта просьба от него, после того что он опубликовал в «Инквайери», особенно оскорбительна. В «Инквайери», где верховодят те, на кого он нападал до того, как стал нападать на людей вроде меня!

— Только в этом нет ничего оскорбительного. Он попросил, потому что люди знают тебя, потому что тебя легко идентифицировать с американскими евреями. Я не понимаю одного: почему это тебя так возмутило. Хочешь — делай, хочешь — не делай, только не оскорбляйся, когда тебя не намеревались оскорбить.

— Не намеревались — как бы не так. Он хочет, чтобы я написал статью о том, что я больше не антисемит и люблю Израиль всем сердцем — да пошел он в жопу с такими просьбами!

— Не верю, что он хочет от тебя именно этого.

— Дайана, когда человек, который сказал обо мне, о моей работе и о евреях то, что сказал этот тип, вдруг разворачивается на сто восемьдесят градусов и говорит: может, вы для разнообразия напишете о нас что-нибудь приятное, ну как ты не понимаешь, что меня это особенно бесит? «Написать что-нибудь насчет Израиля». А что насчет враждебности к евреям, которая сквозит в каждом опубликованном мной слове? Разместить этот пасквиль в «Инквайери», публично проклясть меня как пасквилянта, а потом частным образом предложить написать эту статью — рассчитывая при этом, что тайному антисемиту хочешь не хочешь, а придется согласиться! «Он имеет вес среди публики, которой на нас остальных плевать». Ну да — на быдло, на потребу быдлу его романы и написаны. Если Цукерман, еврей, которого обожает быдло за то, что он, как и они, считает евреев бестактными и вульгарными, выдаст быдлу аргументы в защиту евреев, «это вызовет интерес». Еще бы! Как вызывает интерес больной шизофренией! С другой стороны, когда Аппель говорит об израильском кризисе, «это ожидаемо». Признак глубокого человеческого неравнодушия и предсказуемо снисходительного сострадания. Знак, что перед нами хороший, лучший, самый ответственный сын еврейского народа. Ох, эти евреи, эти евреи и их ответственные сыновья! Сначала он говорит, что я, прикрываясь художественным вымыслом, очерняю евреев, а теперь хочет, чтобы я выступал в их поддержку на страницах «Нью-Йорк таймс». И вот что смешно: те, кто действительно до глубины души презирает евреев-буржуа, их обыденную жизнь, это гиганты мысли. Они их терпеть не могут, да и от евреев-пролетариев тоже нос воротят. Все они вдруг исполнились состраданием к миру гетто, где обитали их верные традиции предки, только теперь, когда эти предки покоятся на кладбище Бет-Мозес. А когда те были живы, они хотели всех этих безродных иммигрантов передушить — за то, что они осмеливались думать, будто их жизнь что-то значит, хотя прустовского «Пути Свана» не читали. А гетто — эти ребята дунули из гетто так, что только пятки сверкали: прочь, прочь, на воздух, писать о великих евреях, как писали Ральф Уолдо Эмерсон [24] Американский философ Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882), побывав в 1847 году в Англии и узнав о проблемах тамошних евреев, вернувшись в США, стал поддерживать евреев и иудаизм. и Уильям Дин Хоуэлле. Но теперь, когда есть «Синоптики» [25] «Синоптики» — леворадикальная террористическая организация, действовавшая в США с 1969 по 1977 год. , есть я и мои приятели Джерри Рубин [26] Джерри Рубин (1938–1994) — американский общественный деятель и предприниматель, деятель антивоенного движения 1960-1970-х, лидер леворадикального движения Йиппи. , Герберт Маркузе [27] Герберт Маркузе (1898–1979) — немецкий и американский философ, социолог, культуролог. После прихода нацистов к власти в 1933 году эмигрировал в США. С 1945 года работал в Германии экспертом американской разведки по денацификации. и Х. Рэп Браун [28] Джамиль Абдулла аль-Амин (р. 1943), известный также как X. Рэп Браун, в 1960-х годах был председателем Студенческого ненасильственного координационного комитета, одной из организаций американского Движения за гражданские права. , куда, куда же подевалась вдохновенная упорядоченность, царившая в старые времена в добрых еврейских школах? Где линолеум? Где тетушка Роуз? Где тот удивительный, непоколебимый патриархальный авторитет, который они мечтали подорвать? Слушай, я точно не хочу, чтобы евреев уничтожали. Смысла в этом большого нет. Но я не авторитет по Израилю. Я авторитет по Ньюарку. По его району Уиквойик. Если начистоту, то даже не по всему Уиквойику. Я никогда не бываю севернее Берген-стрит.