Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

Самолет стукнулся о посадочную полосу. Цукерман вернулся. Чикаго! Но остановиться он не мог. До чего это было увлекательно! Давно он так не забавлялся. И неизвестно, когда еще он позабавится. Впереди — четыре года учебы.

— Один тип на днях позвонил и говорит: «Аппель, сколько вы заплатите за фото трахающегося Хью Хефнера?» Говорит, у него десятки фотографий, где Хефнер трахает своих зайчиков. Я ответил, что не дам ни цента. «Думаете, это новость, что Хью Хефнер трахается? Достаньте мне фото, где трахается папа римский, — вот тогда обсудим цену».

— Слушайте, — сказал сосед, — этого вполне достаточно.

Вдруг он расстегнул ремень на кресле и, несмотря на то что самолет еще ехал по полосе, вскочил и пересел на пустое место через проход.

— Сэр! — закричала стюардесса. — Будьте добры, оставайтесь на своем месте до полной остановки самолета.

Даже не дождавшись багажа, Цукерман нашел телефон-автомат и позвонил в больницу «Биллингз». Пока секретарша искала Бобби, ему пришлось опустить в автомат второй десятицентовик. Некуда перезвонить, объяснил он секретарше, он — старинный друг, только что приехал, и ему нужно срочно поговорить с доктором Фрейтагом.

— Он только что вышел…

— Постарайтесь его догнать. Скажите, это Натан Цукерман звонит. По очень важному делу.

— Цук! — закричал Бобби, взяв трубку. — Цук, это просто потрясающе! Где ты?

— Я в аэропорту. О’Хара. Только что приземлился.

— Отлично! Ты приехал читать лекции?

— Я приехал опять учиться. Буду студентом. Боб, мне осточертело быть писателем. Я добился успеха, заработал кучу денег, и я ненавижу всю эту херню. Больше не хочу этим заниматься, я действительно решил бросить литературу. Я думал-думал и понял, что единственное, что может мне подойти, — это карьера врача. Я хочу поступить в медицинскую школу. Прилетел узнать, могу ли я записаться на зимнюю четверть и освоить нужные курсы по естественным наукам. Бобби, мне нужно немедленно с тобой повидаться. У меня с собой все нужные бумаги. Я хочу посидеть, поговорить с тобой, понять, как мне с этим справиться. Ты что думаешь? Возьмут они меня, сорокалетнего, полного невежду по научной части? В дипломе у меня одни отличные оценки. И заработанные тяжким трудом, Боб. Отличные оценки, заработанные в 1950 году — они как доллары 1950 года.

Бобби смеялся — в общежитии Натан по вечерам развлекал их лучше всех, и сейчас это, должно быть, что-то в том же духе — мини-представление по телефону, в память о былых временах. Бобби всегда был на редкость смешлив. На втором курсе они жили в разных комнатах, потому что смех действовал на астму Бобби убийственно: зайдешься смехом — и приступа не миновать. Когда Бобби видел Натана, идущего по двору к нему навстречу, он вскидывал руку и молил: «Не надо, не надо! У меня занятия». Да, веселые были денечки. Ему все говорили: не будь дураком, записывай и публикуй. Вот он и стал публиковать. А теперь решил стать врачом.

— Боб, мы можем встретиться сегодня днем?

— До пяти я занят под завязку.

— Пока я доеду, уже будет пять.

— Цук, в шесть у меня совещание.

— Значит, на часок, просто поздороваться. О, мой чемодан приехал, до встречи!

Снова в Чикаго — и чувствовал он то же, что и в первый свой приезд. Новая жизнь. И быть надо дерзким, решительным, бесстрашным, а не робким, терзаемым сомнениями, вечно унылым. Прежде чем выйти из телефонной будки, он, чтобы не рисковать и не принимать третий за восемь часов перкодан, хлебнул водки из фляжки. Кроме острой жалящей боли, начинавшейся за правым ухом и спускавшейся по шее к лопаткам, ничто серьезно его не беспокоило. Но именно такого рода боль он особенно не любил. Не чувствуй он себя дерзким, решительным и бесстрашным, он бы, возможно, впал в уныние. С мышечной болью он бы справился, повышенную чувствительность, зажимы, спазмы — это он мог вынести, даже довольно долго; но не огненную струю, вспыхивавшую, стоило чуть повернуть или наклонить голову. Такое состояние не всегда проходило в одночасье. Прошлым летом он так мучился девять недель. После того как он двенадцать дней принимал бутазолидин, оно немного улучшилось, но к тому времени желудок был настолько раздражен бутазолидином, что не мог переварить ничего тяжелее рисового пудинга. Всякий раз, когда Глория могла задержаться на пару часов, она пекла рисовый пудинг. Каждые тридцать минут в кухне звонил таймер, она вскакивала с коврика и мчалась, в чулках на поясе и туфлях на каблуке, к духовке — помешать рис. После месяца рисовых пудингов Глории и кое-чего еще улучшение так и не наступило, и его послали в Маунт-Синай на рентген пищеварительного тракта, с барием. Никаких дыр в кишках у него не обнаружили, но гастроэнтеролог велел больше никогда не запивать бутазолидин шампанским. Вот как это происходило: бутылка из ящика, присланного Марвином ему на сорокалетие, всякий раз, когда заходила после занятий Дайана и он пытался — безуспешно — надиктовать хоть одну страницу, один абзац. Было что праздновать: его карьера закончилась, Дайанина только начиналась, и «Дом Периньон» был выдержанный.

Он нанял лимузин. В лимузине быстро и не трясет, да и водитель поможет донести чемодан. Машина ему была нужна, пока он не найдет подходящий отель.

Водителем оказалась женщина, молодая блондинка, невысокая, полноватая, лет тридцати, с отличными белыми зубами, изящной шеей и быстрыми, расторопными движениями, как у вышколенного камердинера. В зеленой шерстяной форме, скроенной как костюм для верховой езды, и черных кожаных сапогах. Из-под фуражки свисала светлая коса.

— Саут-Сайд, больница «Биллингз». Я там пробуду около часа. Подождете меня.

— Хорошо, сэр.

Машина тронулась. Задом!

— Стоит ли мне отметить тот факт, что я ожидал мужчину, а не женщину?

— Как вам будет угодно, сэр, — сказала она с живым, звонким смешком.

— Это ваша подработка или основное занятие?

— Основное, основное занятие, так вот. А у вас какое?

Бойкая девица.

— У меня — порнография. Я издаю журнал, владею свингерским клубом и снимаю фильмы. Сюда я приехал на встречу с Хью Хефнером.

— Остановитесь в особняке «Плейбоя»?

— Меня от этого местечка тошнит. Меня не интересуют Хефнер и его окружение. Они для меня все равно что его журнал, — холод, скука и снобизм.

То, что он порнограф, нисколько ее не встревожило.

— Я верен простому человеку, — сообщил он ей. — Верен тем парням с улицы, с которыми я рос, верен парням, с которыми служил в торговом флоте. Вот почему я этим занимаюсь. А вот лицемерия я не выношу. Не выношу притворства. Отрицания того, что у людей есть члены. Несоответствия между той жизнью, что была у меня на улице: мы непрерывно говорили о сексе, дрочили, думали о женских письках, — и утверждениями, что так быть не должно. Как все это получить — вот в чем был для нас вопрос. Единственный вопрос. Самый главный вопрос. Таким он и остается. Это пугает, это важно, но стоит заговорить об этом вслух, и тебя называют чудовищем. Во всем этом есть что-то бесчеловечное, и этого я не выношу. Меня тошнит от лжи. Понимаете, о чем я?