Филип Рот - Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла

— Он тебя тоже не трогает, — встревает она. — Зденек, охота тебе меня допекать? Пусть я смехотворная героиня очередной смешной чешской истории, мне плевать. В Чехословакии, чтобы ни случилось, люди только пожимают плечами и говорят: «Ну чистый Швейк, чистый Кафка». Оба они у меня уже в печенках сидят.

— Расскажите о своих еврейских демонах, — прошу я.

— Нет никаких демонов, — отвечает она, вызверившись на Сысовского.

— Ева влюбилась в господина Поляка и ушла к нему от мужа. А если вы возлюбленная господина Поляка, — объясняет Сысовский, — жить спокойно вам не дадут. У Поляка было много возлюбленных, и каждой пришлось туго. Ева Калинова замужем за заслуженным артистом Чехословакии и — на тебе! — бросает его ради агента сионизма и буржуазного врага народа. Потому они и писали на стене у театра «еврейская шлюха» и присылали по почте стихи о ее аморальном поведении и шаржи на Поляка с еврейским шнобелем. Потому и строчили письма министру культуры с протестами и требованиями убрать ее из театра. Потому и вызвали на прием к замминистра культуры. Бросив великого заслуженного артиста, сентиментального, самовлюбленного зануду Петра Калину ради еврея и паразита Павла Поляка, она стала ничем не лучше еврейки.

— Прошу, — говорит Ева, — хватит об этом. Все эти люди, они страдают ради своих идей, из-за запрещенных книг, ради возврата демократии в Чехословакию — страдают ради своих принципов, гуманизма, ненависти к русским, а я в этой кошмарной истории до сих пор страдаю из-за любви!

—«А вы знаете, — говорит ей наш просвещенный замминистра культуры, знаете, мадам Калинова, — не унимается Сысовский, — что половина наших соотечественников считает, что вы вообще-то еврейка, по крови?» Ева ему отвечает, очень сдержанно — а Ева, если не сердита и не напугана до потери сознания, умеет быть очень сдержанной, очень красивой, очень интеллигентной, — очень сдержанно отвечает: «Дорогой господин заместитель министра, моя семья еще в шестнадцатом веке в Богемии подвергалась гонениям за протестантизм». Но его это не останавливает, ему и так это известно. Он говорит: «А скажите мне, почему это вы в возрасте девятнадцати лет сыграли еврейку Анну Франк?» Ева отвечает: «Я сыграла эту роль, потому что меня выбрали из десятка молодых актрис. И каждая из них хотела получить ее больше всего на свете». — «Молодых актрис? — переспрашивает он. — Или молодых евреек?»

— Умоляю, Зденек, я уже слышать не могу свою смехотворную историю! И твою смехотворную историю тоже! Я до одури устала от пересказов нашей истории, вообще до одури от нее устала! То было в Европе, а здесь Америка! Мне противно даже вспоминать, что это была я!

—«Молодых актрис? — переспрашивает он. — Или молодых евреек?» Ева ему: «А какая разница? Некоторые из них, возможно, были еврейки. Но я нет». — «Тогда зачем, — спрашивает он у Евы, — вы два года играли на сцене эту еврейку, если вы не сочувствовали сионистам?» Ева в ответ: «Я до этого уже сыграла еврейку в чеховском „Иванове“. И еврейку в шекспировском „Венецианском купце“». Это его не убеждает. То, что Ева захотела играть еврейку в пьесе Антона Чехова, где наличествуют герои всех сословий, только выбирай, не укрепляет, по мнению замминистра, Евино положение. «Но ведь все понимают, — объясняет Ева, — что это только роли. И даже если пол страны считает меня еврейкой, еврейкой я от этого не стану. Было дело, обо мне говорили, будто во мне есть и цыганская кровь; наверное, многие так решили из-за того дурацкого фильма, в котором я снялась вместе с Петром. Но, господин заместитель министра, — говорит Ева, — каждый знает, и это неоспоримо, что я не еврейка и не цыганка, — я актриса». — «Актриса, мадам Калинова, — уточняет он, — которая часто изображает, причем мастерски, евреек, — вот что знает каждый. А еще каждый знает, что во всей стране никто не умеет изображать их так хорошо». — «А что, если и так! Что, в нашей стране теперь и это преступление?» Тут Ева уже срывается на крик и, конечно, плачет. Ее всю трясет. И тогда он вдруг добреет, смягчается. Предлагает бренди, чтобы успокоиться. Говорит, что речь не о нарушении закона. Что он говорит не от себя лично. Что в 1956 году Ева в роли Анны Франк тронула его до глубины души. Он не мог удержаться от слез — и никогда этого не забудет. Услышав такое, Ева чуть умом не тронулась. «Тогда о чем вообще весь этот разговор?» — удивляется она. «О чувствах простых людей, — отвечает тот. — О переживаниях великого чешского народа. Оставить заслуженного артиста Петра Калину, спутаться с сионистом Поляком — это и само по себе вас дискредитирует, а тут еще вы то и дело играете евреек. Зрители не могут вам этого простить!» — «Бред какой-то, — заявляет ему Ева. — Не может такого быть. Зрители любят Анну Франк, любят меня в этой роли!» Тут он вынимает из папки все эти сфабрикованные письма от якобы оскорбленных театралов — такие же фальшивки, как те проклятия на стенах театра. Вопрос решен. Еву выгоняют из Национального театра. Замминистра доволен собой, всюду ходит и хвастается, что окоротил Полякову подстилку и показал этому зарвавшемуся еврейскому выродку, кто тут главный. И что когда новость дойдет до Москвы, русские за твердость и антисемитизм дадут ему медаль. Есть у них медаль для таких случаев, золотая. Вместо этого его отправляют в отставку. Последнее, что я о нем слышал, — его сделали помощником редактора в издательстве религиозной литературы. Потому что чехи действительно обожали Анну Франк, а кто-то наверху так и так задумал избавиться от глупого заместителя — вот его и отправили в отставку за то, как он обошелся с Евой Калиновой. Разумеется, Ева бы предпочла, чтобы не замминистра отправили в отставку, а ее саму восстановили как приму Национального театра. Но наша система правосудия до такого пока не доросла. Карать, тут мы сильны, а вот загладить вину нам слабо.

— Ничуть они не сильны, — говорит Ева. — Просто я слабая. Я глупая и не способна противостоять этим хамам! Плачу, трясусь, тушуюсь. Так мне и надо. Даже здесь, сейчас я все равно не могу выбросить из головы этого человека! Надо было отрубить мне голову. Вот это было бы справедливо!

— А теперь, — говорит Сысовский, — она еще с одним евреем. В ее-то возрасте. Теперь Ева пала окончательно.

Она что-то говорит ему по-чешски, он отвечает по-английски.

— Воскресенье, — говорит он, — что ты будешь делать дома? Выпей, Евушка. Выпей виски. Наслаждайся жизнью, попробуй.

Она снова переходит на чешский — то ли просит его о чем-то, то ли упрекает, то ли казнится сама. Снова на английском и снова очень мягко он говорит:

— Понимаю. Но Цукерман ведь спрашивает.

— Я ухожу! — обращается она ко мне. — Мне надо идти!