Николай Григорьев - Невская равнина

— Запомните число. Тридцать дней — и вы представите мне батальон в полной боевой готовности. Произведу смотр — и марш на фронт!

Тридцать дней… После этакой встряски не сразу и опомнишься. К листку, над которым столько работал, составляя проект программы, я почувствовал отвращение, порвал его и выбросил.

Возвратившись из штаба дивизии, и в особняк не зашел. Захотелось глотнуть свежего воздуха, рассеяться, отвлечься от неудачи, и я свернул в Михайловский сад.

В саду еще живет и не желает ломать стрелки на своем циферблате мирное время. Вокруг цветочных клумб бегают, весело гомоня, детишки. Дети и в колясках, размеренно прокатываемых мамами, — но эти еще с сосками в беззубых ртах. На скамейках дремлют деды: время от времени, встрепенувшись, они конфузливо подбирают выпавшие из рук газеты…

Мирное время… Но оно уже только в лицевой части сада, что обращена к бойкой Садовой улице. В глубине его — военная канцелярия: моя, саперного батальона. И зеленый свод здесь уже не красота природы, а прозаическая воздушная маскировка.

Гляжу, в канцелярии спортивный номер: присевший на корточки человек в поношенном пиджачке поднимает на стуле другого, всего только взявшись рукой за ножку стула. «Этакую тяжесть выжать! — поразился я. — Кто же это такой?»

А тот как ни в чем не бывало, не потеряв дыхания, еще и нравоучение прочитал:

— Нецелесообразно это, товарищ писарь: со стулом — да в куст с розами. Гляди-ка, сколько головок свихнул. Где же наша забота об украшении родной земли?

Писарь, отставленный вместе со стулом в сторону, только досадливо огрызнулся.

Необыкновенный силач заинтересовал меня. Кто он — штангист, борец? Окликаю его:

— Здравствуйте, товарищ!

Человек живо обернулся и, увидев во мне военного, встал во фронт. Не по-ленинградски темное от загара лицо, копна русых волос такой густоты, что их хватило бы, кажется, на две головы, ясные улыбчивые глаза. Под пиджаком косоворотка.

— Здравия желаю, — ответил силач. — Ополченец я. Желаю Гитлера бить!

— Похвально, — сказал я. — А зарегистрировались? — кивнул в сторону столов.

— Так точно. И паспорт отдал. Фамилие мое — Гулевский Георгий. Больше Жорой зовут.

— А ваша профессия?

— Грузчик. В Лесном порту на экспорте. Пакет пиломатериалов на плечо и шагай на борт судна.

Не могу не полюбоваться человеком: атлет! И черты лица, и рост, плечи — все у него крупное, а о руках и говорить нечего — ручищи. Пожалуй, и в самом деле такой Гитлера походя пристукнет… А с лопатой поставить — первейший землекоп. Вот таких бы в батальон саперов!

Но сразу подумалось: «А ведь странно, что человек прибился к ополченцам. И по возрасту, и, видать, по здоровью место ему в регулярных войсках. Уж не уклоняется ли от мобилизации?»

Гулевский не сводил с меня глаз.

— Сумлеваетесь во мне, — осклабился он. И тут же — с горечью: — Белобилетчик я. По глазам. Стрелять, считают, не гожусь… Давеча в который раз требовал в военкомате: «Пошлите в бой!» Так меня за дверь выставили… А на улицах совестно людей — с моей-то ряшкой! Женщины за руки хватают: «Почему не на фронте?» К себе-то примите… Гитлера бить.

Я был в затруднении: «Как поступить, чтоб по закону?» Но слышу — кличут меня в канцелярию.

— Еще увидимся, — кивнул я Гулевскому.

Перед столами очередь ополченцев, а дело, гляжу, застопорилось. Стоит, опустив руки, какой-то военный. Оказалось, это доброхотный наш помощник. Из отставных. Помогает воинским частям ЛАНО в устройстве канцелярии.

— Не могу я больше у вас задерживаться, — сказал старичок, неловко одергивая на себе новую гимнастерку, видать, отвык от военной формы. — Мне еще и в полки, и в батареи… Попрошу, товарищ капитан, назначьте своей властью писаря, я проинструктирую товарища.

Гляжу на стул — ведь только что был писарь. Где же он?

Старичок, видя мое недоумение, рассмеялся:

— Удрал ополченец, едва я вас кликнул. Не хочет быть писарем.

Я горько усмехнулся, сетуя на свою долю: «Батальон без писарей, выискивай среди ополченцев желающих… Разве этим был бы занят я в регулярной армии? Эх, не повезло…»

Сбежавший делопроизводитель оставил список зарегистрированных. Сел я, просматриваю столбики фамилий, обшариваю графу «Профессия, специальность», но канцелярских работников не вижу. «Хоть бы управдом какой-нибудь, что ли, подвернулся, — досадую я, — так и этого нет!» А над ухом голос Гулевского:

— Осмелюсь сказать… Напрасно, товарищ капитан, стараетесь. Для чего народ пишется в ополченцы? Чтобы получить оружие и на фронт. А какой соблазн патриоту в чернильнице? Даже конторщик, ежли и пришел сюда, наверняка сказался инженером или техником. Для верности, чтобы приняли… Извините за мнение.

И смешно мне стало, и озлился я. Подозвал первого попавшегося. Поймался молодой человек с усиками. Нервное лицо, но не без приятности.

— Ваша фамилия?

— Грацианов. — Молодой человек пожал плечами. — Но при чем здесь я?

— Садитесь, товарищ Грацианов. Вот вам стул, перо, чернильница, бумага — и продолжайте регистрацию. А то с дискуссиями и до ночи не кончим набор в батальон.

У человека задергалась щека, в темных глазах вспыхнуло негодование.

— Я?.. — И он так глянул на меня, что, будь в его глазах заряд, убил бы наповал. — Я инженер-конструктор! Пришел, чтобы защищать Ленинград, а вы меня — в канцелярию?.. Да ни за что на свете!

Я выжидал: нервному возражать нельзя, надо дать выговориться. И вот молодой человек выпустил свой пылкий заряд — повторил, но уже вяло:

— Ни за что на свете…

Тогда я, в свою очередь, сказал:

— Товарищ Грацианов, вы меня обижаете. Ведь я не повар с ножом, а вы не куренок, бьющийся в моих безжалостных руках… Вы интеллигентный человек. Вообразите себя в положении командира батальона… Выручите, прошу.

Эмоции с обеих сторон исчерпаны. Молодой инженер послушно сел за писарскую работу.

Тут бы мне порадоваться первому, пусть крошечному, но все же успеху в формировании батальона. Но сознание подавляла неразрешимая задача: «Тридцать дней — и батальон должен быть сформирован и обучен!»

Малодушничая и презирая себя за это, я внушал себе, что программа потерпит, и углублялся в дела канцелярии.

Приглядел я в писаря и второго ополченца, чтобы очередь не накапливалась. Этот, второй, годами постарше Грацианова. На нем просторный из дорогих летний костюм, цветок в петлице, в руках трость с инкрустацией. Прохаживается и как бы любуется собой.

«Нуте-ка, — сказал я себе, — посмотрим, что это за птица». И предложил человеку заняться делом: помочь батальонному писарю.