Николай Григорьев - Невская равнина

Я поспешил развернуть свой пакет.

— И у меня!

Комиссар покачивал драгоценный кусок на ладони.

— Грамм двести пятьдесят, а то и триста вытянет… Вот это подарок… Старается Ладога!

— А может быть, старается Чирок? — сорвалось у меня с языка.

Осипов глянул на меня — в глазах испуг.

— Ты что это… — прошептал он. — Чирок в партию подал.

Я достал блокнот.

— Пишу, Васильич, в приказ: «Назначается комиссия для проверки батальонного хозяйства в составе…» Подсказывай.

Комиссар залпом допил кипяток, уже остывший.

— Пиши председателем Хралова.

Это был не молодой уже инженер. В прошлом конник корпуса Котовского. Благодарственной грамотой за подписью Григория Ивановича гордится не только он сам, но и вся вторая рота, где он политруком. Ввели в комиссию Гулевского, ввели Сашу Днепровскую…

В штабе в присутствии комиссара я спросил Лапшина:

— Командирский паек получили?

— Получил.

— Что в нем?

— А как всегда, — усмехнулся старший лейтенант. — На один укус. Тут же и съел.

В батальоне комсомольцы создали плакат-газету «Динамит». Ее не назовешь стенной. Стенная газета живет прочно на стене, оттого и «стенная». «Динамит» и не многотиражка — готовят его регулярно, но в одном экземпляре. И тем не менее свежий номер «Динамита» успевают прочитать во всех подразделениях батальона. А ведь батальон, напомню, армейский, роты обычно разрознены, каждая работает на боевом участке какой-нибудь дивизии из входящих в армию.

Это и определило характер газеты. В основе — это складень из трех фанерных створок, так что газету можно повесить, а можно и поставить. Удобно и то, что материал можно менять по частям и в любое время. Это сделало газету злободневной.

Изготовили складень в комсомольском бюро батальона. Составлять газету и редактировать поручили комсоргу Якерсону и члену бюро, бывшему чертежнику Виноградову. Но Виноградов приступил к делу не с чертежными инструментами, а обнаружил способности стихотворца. Якерсон оказался неплохим рисовальщиком.

Разведчик Богуславский подорвал вражеский пулемет. Через день уже стихи на первой полосе:

А на третьей полосе карикатура на нашего батальонного почтальона и стишок:

Якерсон расцвечивает полосы газеты. А карикатуры его поддерживает стихами Ваня Виноградов.

Теперь Виноградов политрук третьей роты, но с газетой не порывает. К обоюдной пользе.

Знакомлюсь со свежим номером «Динамита». Уже поступают сведения из комиссии, проверяющей каптерки и склады батальона. И вот отклик «Динамита» — карикатура и острый стишок:

Комиссия вскрыла и хищение хлеба. Обирали голодного бойца не только с помощью пятачка под тарелкой… Пришлось акт комиссии передать прокурору.

И вот суд. В бараке стол, скамьи, уже переполненные саперами. Привели под конвоем Чирка и двух кладовщиков, сообщников его по воровским делам. Все трое, бледные до неузнаваемости, едва переставляли ноги. То одному, то другому становилось дурно, и заседание суда никак не могло начаться. Напряженная тишина, которая могла прорваться и самосудом… Я усилил конвой. А председатель, юрист из трибунала, видать, бывалый человек, не стал медлить. Постучал ладонью об стол и огласил обвинительное заключение. Рядом с ним за столом — заседатели из рядовых бойцов.

Председатель:

— Встаньте, Чирок. Признаете себя виновным?

Чирок стоит истуканом. Пуговицы на гимнастерке срезаны (так полагается), все ремни отобраны, и он, казалось, озабочен только тем, чтобы не сползла одежда.

Так ничего и не сказал. Но когда председатель предоставил слово бойцам, разделив их на обвинителей и защитников, — единодушный грозный голос презрения как бы пробудил истукана. Чирок признался в воровстве и повалился на колени.

Кладовщики, напротив, пытались изворачиваться, валили вину на помпохоза: мол, понуждал воровать и все забирал себе, возил на продажу в город… Однако справедливый приговор всех троих уравнял:

— В штрафной батальон!

Получил батальон задание — подготовить пути для движения танков. Гляжу на карту — направление указано на юг, юго-запад, юго-восток… Ура, близок удар по фашистским головам! Но — чшш… распоряжение с грифом «Совершенно секретно», и мы с комиссаром порадовались лишь втихомолку. Расписались на бумаге — «читали», и начштаба Лапшин тотчас упрятал ее в свой сейф.

Дело было зимой, но наст на невской равнине обманчив: под коркой льда и снега тут и там таились болотца, а кое-где и трясины. Даже в лютые морозы, на которые не поскупилась зима 1941/42 года, многие из них не замерзали.

Рекогносцировку я поручил Попову.

Он по-прежнему видел во мне не столько командира, сколько коллегу по путейскому институту. Однако это не порождало ни с его, ни с моей стороны фамильярности — отношения определял устав.

Никто не уследил, что Попов отправился на рекогносцировку днем. День, правда, был туманный, но, когда путеец выбрался на передний край, его окликнул разведчик Рыжиков; замаскировавшись, он вел наблюдение за немецкими траншеями.

— Ложись, товарищ Попов… Не маячь!

— Да вы что, товарищ… Чтобы я голову склонил перед каким-то… — и не договорил, сраженный пулей.

Так погиб наш неутомимый конструктор, немало сделавший для усовершенствования боевых оборонительных построек.

В канцелярии батальона он не оставил никаких адресов, и некого было известить о его смерти. Но саперы сохранили о чудаковатом инженере светлую память. Проведали, что Попов участвовал в сооружении монумента Сергею Мироновичу Кирову, что на площади Стачек. Сам он ни разу этим не похвалился.

На моем служебном столе все чаще появлялась толстая тетрадь с обрезанными бланками извещений («похоронными» называли их в народе). Я ставил подпись, в молчании передавал заполненный бланк комиссару, ставил свою подпись и он. Лапшин тоже молча оттискивал печать, и скорбный ритуал заканчивался тем, что фамилия погибшего вычеркивалась из списка батальона.

Вскоре после того, как Попова предали земле, погиб Рыжиков. Не уберегся в разведке, и фашисты его растерзали. Разведчикам не удалось и останки собрать, чтобы похоронить своего доблестного командира… Погибли отличные минеры, студенты-горняки Катилов и Потылов…