Кнут Гамсун - Плоды земли

И все же Аксель Стрём не раз подумывал заменить Барбру другой работницей, временами она становилась настоящей ведьмой, и он почти боялся ее. Даже в ту пору, когда он имел несчастье быть с ней счастливым, его зачастую отпугивала ее необычайная жестокость и грубость, но она была красива, случались у нее и ласковые минуты, и тогда она горячо прижимала его к своей груди. Так было раньше, теперь все прошло. Нет, спасибо, она не желает снова попасть в такую же историю! Но переделать себя и жизнь нелегко, ох как нелегко.

– Давай повенчаемся прямо сейчас! – настаивал Аксель.

– Сейчас? – отвечала она. – Нет, сначала я съезжу в город полечить зубы, а то скоро все вывалятся.

Итак, хочешь не хочешь, все оставалось по-старому; Барбру теперь даже не получала жалованья, но имела гораздо больше прежнего, и каждый раз, когда просила денег и он давал их, она рассыпалась в благодарности, словно за подарок. Впрочем, Акселю непонятно было, на что она может тратить деньги, да и зачем ей деньги в глуши? Копит она их, что ли? Но почему, почему она только и делает, что копит их круглый год?

Акселю непонятно было многое: разве не подарил он ей обручальное кольцо, а вдобавок еще и золотое? После этого последнего крупного подарка между ними и правда надолго установились хорошие отношения, но на веки вечные его не хватило, – куда там! – не покупать же ему постоянно для нее кольца. Словом, нужен он Барбру или нет? Чудные они, эти бабы! Можно подумать, что ее где-то дожидается готовенький муж со скотиной и полным обзаведеньем! С досады на бабьи глупости и капризы Аксель иной раз мог и кулаком по столу стукнуть.

Странное дело, Барбру, похоже, только и думала, что о городской жизни да о Бергене. Ладно. Но зачем же, скажите на милость, было ей приезжать сюда, на север? Телеграмма от отца сама по себе ни за что не сдвинула бы ее с места, наверняка у нее была какая-то другая причина. А теперь вот ходит недовольная с утра до вечера, год за годом. И все ей не так, и котлы-то деревянные, а не жестяные или медные, и горшки-то вместо кастрюль, и вечная дойка вместо прогулок на молочную ферму, и мужичьи сапоги, и серое мыло, и мешок с сеном в изголовье, и ни духового оркестра, ни людей. Разве это жизнь…

После той крупной стычки они ссорились часто, очень часто.

– Долго молчали, да звонко заговорили! – кричала Барбру. – Забыл уже, как обошелся с моим отцом!

Аксель спросил:

– А что я такое сделал?

– Сам знаешь, – отвечала она. – Впрочем, тебе все равно не быть смотрителем.

– Да ну?

– Не поверю, пока не увижу.

– По-твоему, у меня на это ума не хватит?

– Ума-то, может, и хватит, но ведь ты ни читать, ни писать не умеешь, да и газеты в руки никогда не возьмешь.

– Я умею читать и писать для своих надобностей, – сказал он, – а ты просто халда!

– Вот тебе для начала! – крикнула она и швырнула на стол серебряное кольцо.

– Так-так, а другое? – спросил он, выждав с минуту.

– Ну что ж, если ты решил отобрать у меня свои кольца, можешь получить, – сказала она и стала стаскивать с пальца золотое кольцо.

– Не желаю с тобой разговаривать, злюка ты этакая! – заявил он и ушел.

Разумеется, немного времени спустя она опять надела оба кольца.

Дошло до того, что ее уже не утихомиривали даже его подозрения относительно смерти ребенка. Наоборот, она выказывала все больше презрения и высокомерия. Она не то чтобы прямо сознавалась, а говорила:

– Ну и что? Если б я даже и задушила его? Ты живешь здесь, в глуши, и знать не знаешь, что творится в других местах.

Однажды, когда они опять обсуждали этот вопрос, она, видно, решила заставить его перестать относиться к этому чересчур серьезно, что до нее, так она придает детоубийству не больше значения, чем оно того заслуживает. Она знала в Бергене двух девушек, которые убили своих детей; одна угодила на несколько месяцев в тюрьму, потому что по глупости не убила ребенка, а оставила на улице, где он и замерз, другую же оправдали.

– Да, закон теперь вовсе не так бесчеловечно строг, как раньше, – сказала Барбру. – Вдобавок это и не всегда выплывает наружу. Одна девушка, она служила в бергенской гостинице, убила двоих детей, она была из Христиании, ходила в шляпке, да еще с перьями. За последнего ребенка ее посадили на три месяца, а про первого так ничего и не открылось, – рассказывала Барбру.

Аксель слушал и все больше и больше боялся ее. Он пытался понять, хоть немножко разобраться в этой тьме, но, в сущности, она была права: он принимает все чересчур серьезно. Не заслуживает она серьезной мысли с эдакой своей житейской испорченностью. Ведь детоубийство для нее не было ни заранее обдуманным деянием, ни чем-то из ряда вон выходящим, то было всего лишь проявление моральной нечистоплотности и распущенности, да и чего иного можно ожидать от прислуги? Это и подтвердилось в последующие дни: ни минуты раздумий, ровная и естественная, как прежде, она, как и прежде, погрязла в пустопорожней болтовне: прислуга, она и есть прислуга.

– Надо бы мне съездить полечить зубы, – сказала она как-то. – И мне непременно нужно купить сак, – сказала она.

Сак, короткое пальто чуть пониже талии, был в моде несколько лет назад; Барбру желала иметь сак.

Если уж она принимала все с таким хладнокровием, что другого оставалось Акселю, как тоже не успокоиться? Впрочем, бывало, он переставал подозревать ее, да и сама она никогда ни в чем не сознавалась, напротив, каждый раз отрицала всякую вину, без гнева, без упрямства, но с дьявольским самообладанием – так прислуга, разбив на глазах у всех тарелку, напрочь отрицает это. Прошла неделя-другая, и Аксель все-таки не выдержал. Однажды он внезапно остановился посреди комнаты, и его точно осенило: Господи Боже, да ведь все видели ее положение, видели, что она беременна, вот-вот родит, а теперь она опять похудела – и где же ребенок? А если его станут искать? Когда-нибудь спросят же объяснение! Ведь если ничего худого не было, куда как правильнее было бы похоронить ребенка на кладбище. И не лежал бы он в кустах, не лежал бы в Лунном…

– Нет. Тогда бы я уж точно попала в переплет, – сказала Барбру. – Ребенка бы отрыли, а мне бы учинили допрос. Ни к чему мне все это.

– Только бы потом не вышло хуже, – сказал он.

Барбру благодушно спросила:

– И чего тебе неймется? Пусть себе лежит в кустах! – Улыбнулась и прибавила: – Уж не боишься ли ты, что он придет за тобой? Лучше помалкивай обо всем этом.

– Ну что ты!

– Не утопила же я ребенка? Да он сам захлебнулся в воде, когда я упала. Просто удивительно, чего только ты не выдумаешь! И не узнается это никогда, – сказала она.

– Насчет Ингер из Селланро, говорят, узналось же, – возразил Аксель.

Барбру подумала.

– Мне все равно! – сказала она. – Закон нынче изменился, если бы ты читал газеты, то сам бы увидел. Вон сколько женщин родят детей и избавляются от них, и ничего-то им за это не бывает.