Борис Никольский - Непобедимая

— Под ручку крендельком! — Васька преградил нам дорогу. — Милуетесь-целуетесь! Жених и невеста! На свадьбу позовете?

— Не говори глупостей, Васька!

Голос Люси прозвучал жалобно.

— Иди, иди! — подхватил Васька. — Топай! Сейчас твой музыкант получит до-ре-ми-фа-соль!

Едва Люся скрылась за кустами сирени, как мы уже схватились. Мы бились, неумело колотя друг друга куда попало. Каждый из нас побывал не раз на земле, носы у обоих были расквашены, но мы продолжали биться, разъяряясь все больше и больше. Ударом в грудь я сбил Ваську с ног, но он сразу вскочил, и кисть моей левой руки оказалась зажатой в его широкой лапе.

— Больше тебе не пиликать! — прохрипел Васька и рванул с вывертом мои пальцы.

Собрав все силы, я схватил его правой рукой за горло, Васька икнул, широко раскрыл рот и мешком осел на землю…

Мы встретились в школе после майских праздников. Левую руку я держал в кармане: не хотел, чтобы Васька видел мои замурованные в гипс пальцы. У Васьки под глазом зеленел синячище. Люся знала, как заработал свой фонарь Пенов. Она призналась мне, что видела нашу драку.

— Ты здорово бился! — сказала она. — Знаешь, я ненавижу трусов!

На перемене Люся подошла к Пенову.

— Бедненький! — протянула она, сочувственно вздыхая. — Кто тебя так?

Темное, скуластое лицо Васьки стало белым.

— В долг получил… отдам… с процентами! — И, подняв плечи, он зашагал прочь.

Вскоре нас распустили на каникулы. Мы разъехались по лагерям и дачам, но через несколько дней все уже были дома. Началась война. Мой отец ушел на фронт в июле, Люсин — в августе. А в начале сентября наш городок заняли немцы.

Как мы жили в оккупации — разговор особый. Скажу только, что от голодной смерти меня и маму спасла скрипка. Я играл на рынке, и люди иногда бросали мне мелочь. Играл я с трудом: после драки с Васькой мои пальцы потеряли гибкость. Но я помнил слова доктора: «Не огорчайся, пальцы со временем станут послушными. Однако береги их! Еще одна подобная травма — и все! Драться тебе больше нельзя, иначе позабудь о скрипке…»

Я никому не сказал об этом — ни родителям, ни Ивану Ильичу. А то бы они все время тряслись надо мной.

С Люсей при немцах мы встречались редко. Она работала мойщицей посуды в аптеке. И мама ее работала там же — уборщицей. Из окна своего дома я видел иногда, как рано утром они шли в аптеку — тоненькая, словно камышинка, Люся и сгорбленная, постаревшая тетя Катя…

Иван Ильич учил меня играть на скрипке. Старик был скуп на похвалы. Когда родители интересовались моими успехами, он усмехался и говорил:

— Бывает, и веник стреляет! Поживем — увидим…

С приходом фашистов я потерял его из виду. Но однажды на рынке я неожиданно увидел своего учителя. Он продавал кофейную мельницу. «Чудак, — подумал я. — Кто теперь пьет кофе? Мы и о чае забыли — пьем кипяток с морковной заваркой».

Иван Ильич обрадовался мне:

— Здоров? Молодец! Как твои пальцы? Ты что, не хочешь ли продать скрипку?! — Он готов был вырвать из моих рук футляр.

Я успокоил старика:

— Даю здесь «концерт». Не зря вы меня учили!

Он нахмурился:

— Ладно, не ной! Счастье придет — и на печи найдет! — старик любил разные присказки. — Думаешь, мне приятно служить весовщиком на станции? А приходится. К тому же — платят гроши. Вот и продаю «фамильные драгоценности», — он кивнул на кофейную мельницу и, завидев проходящего мимо оборванного дядьку, забубнил, подняв над головой мельницу:

— Необходимый предмет! Служит тысячу лет! Дамам, господам дешево продам!

— Сколько рассчитываешь получить? — спросил дядька.

— Не продаю, меняю, уважаемый, — любезно ответил Иван Ильич.

— Можно и на менку. Что рассчитываешь взять?

— По божески. Кило сахара, кило масла.

Дядька выкатил на старика глаза, крутанул у виска пальцем и уныло зачавкал рваными галошами по рыночной грязи.

Мне стало смешно и грустно. Нет, старик не понимал, на каком он свете! Масло! Сахар! Откуда их взять? Масло и сахар ели теперь только немцы и полицаи.

— Не покупают, — сокрушенно сказал Иван Ильич. — В воскресенье опять приду — увидимся…

А вскоре там же на рынке я повстречался с Васькой. Взобравшись на врытую в землю скамью, я играл «Венгерскую рапсодию» Листа. Вокруг собрались слушатели, но я старался не смотреть на них — было стыдно. Давно уже вывелись в нашем городке нищие-музыканты. О них мне рассказывал Иван Ильич. Теперь же я сам превратился в такого музыканта.

Доиграв до конца, я бросил беглый взгляд на толпу и увидел Ваську Пенова. Я невольно сунул левую руку в карман, точно спасая ее от Васькиного взгляда. Васька криво усмехнулся и смешался с толпой.

В тот день я больше не играл…

В воскресенье Иван Ильич оказался на старом месте. В руках его была все та же кофейная мельница. Стоя на скамье, я невольно наблюдал за ним. Время от времени Иван Ильич выкрикивал свою прибаутку: «Необходимый предмет! Служит тысячу лет!»

К нему подходили любопытные, рассматривали «необходимый предмет» и шли дальше.

Теперь мы виделись довольно часто. Но поговорить нам не удавалось. Иван Ильич появлялся раньше меня и уходил задолго до того, как я кончал играть. Мы только издали переглядывались и кивали друг другу головой.

Поразительно, с каким упорством пытался старик сбыть свою мельницу. Ничего другого он не продавал. Не выдержав, я решил спросить, почему он вечно таскается с этой никому не нужной штуковиной. Пробираясь сквозь рыночную толпу, я еще издали услышал осточертевшую прибаутку:

— Дамам, господам дешево продам!

Меня опередил какой-то здоровенный тип, — я не сразу понял, что это полицай. Он подошел к Ивану Ильичу, бесцеремонно вырвал из его рук мельницу, осмотрел ее со всех сторон и приказал неожиданным для такого верзилы писклявым голосом:

— Покажь документы!

Побледневший Иван Ильич вытащил из кармана какую-то бумажку.

— Почему не на станции? — спросил полицай, прочитав бумажку.

— Сегодня в вечернюю смену…

— Старая крыса! Вечно торчишь тут! Еще раз примечу — хана тебе будет!

И, швырнув на землю мельницу, он ушел.

Я подал Ивану Ильичу его «необходимый предмет», но не успел сказать и слова, как к нему подошла женщина в потертой стеганке. Из-под ее линялого темного платка выбивалась огненно-рыжая прядь волос. Что-то знакомое было во всей ее фигуре; мне казалось, что я видел совсем недавно и этот платок, и рыжую прядь волос, и слегка закинутую назад голову. Но где? Когда?

Едва она взяла мельницу, как я вспомнил: со своей высокой скамьи я видел в прошлое воскресенье, как она так же вот держала в руках мельницу Ивана Ильича, рассматривала ее долго и дотошно. А сейчас женщина делала вид, будто впервые видит эту вещь.