Мор Йокаи - Призрак в Лубло

Конники проводили Лештяка только до городской черты, как это делалось когда кого-нибудь изгоняли из города. Так им было приказано. До самого Олай-бека они все равно бы не добрались, да жаль было бы гайдуков!

Возможно, что и Лештяк не поедет к Олай-беку, а по дороге свернет куда-нибудь в сторону: мир велик, хочешь, иди на все четыре стороны. Ну и пусть, не беда, если он даже спасется бегством. Только бы не болтался тут под ногами.

Но, видно, плохо они его знали. Медленно труся по бескрайнему снежному савану в направлении Крапивного озера, Лештяк думал:

«Поеду к Олай-беку. Я должен туда поехать. Ведь если не поеду, меня навечно ославят трусом. Если же поеду, то, может быть, еще и вернусь живым. Олай-бек – умный человек. От мертвого ему никакой пользы, а живой человек –

для него товар. Он ведь рабами торгует. В худшем случае, угонит меня в полон. Словом, поеду!»

Подхватив свисающую полу кафтана, Лештяк подхлестнул ею лошаденку, отчего бедняга задвигалась чуточку проворнее. Надо сказать, что ей повезло: еще вчера день-деньской клячонка эта вертела мельничные жернова, а сегодня вдруг стала верховым скакуном. (Триумвиры же думали: «Для татарвы и такая сойдет!»)

– На плаху, на верную смерть решили послать меня! –

шипел сквозь зубы всадник, и от жажды мести в нем закипала кровь. – Ну, погодите! Дайте только домой вернуться...

Он погрозил кулаком и яростно лягнул лошадь, самоотверженно сносившую все удары, предназначавшиеся триумвирам. Подул пронизывающий ветер. Значит, близко озеро. Впрочем, можно было уже слышать далекий шум и гул – это гудел татарский лагерь. . Что ж, поехали, мой рысак, поехали!

Напротив, совсем рядом, коричневым пятном темнел загон – сплетенная из камыша переносная ограда, за которой обычно зимовал скот, впрочем, защитить она могла разве что только от ветра. Это был давным-давно заброшенный загон, уцелел от него всего лишь один угол. (К

счастью, камыш не был причислен татарами к числу ценностей, а то бы и ему несдобровать.) Лештяку предстояло как раз проехать мимо него. С лошади он разглядел, что в загоне стоит мужчина в накидке и широкополой черной шляпе; возможно, он укрылся там от не утихавшего снегопада.

Человек вышел из загона и крикнул ему:

– Остановитесь на одно словечко, господин Михай

Лештяк!

Лештяк даже не посмотрел в его сторону, а ответил весьма грубо:

– Нет, добрый человек, такого слова, которое могло бы меня остановить!

– Это я, Цинна!

Значит, было такое слово, которое могло остановить его, поскольку, услышав это имя, Лештяк спрыгнул с коня.

– Несчастная, как ты очутилась здесь? Эх, до чего же красивым парнем ты стала! – И он улыбнулся устало, печально.

– Хорошо, что вы, сударь, сошли с этого коня. Дальше я на нем поеду. Идите вот сюда, в загон, да побыстрее. А я натяну на себя этот кафтан.

– Ты что, с ума сошла?

– Я все обдумала, когда услышала дома, куда вас посылают. Если вы, сударь, поедете к татарам, вас убьют или угонят в рабство. Ведь так?

– Правда, Цинна! Но как все-таки удивительно, что ты –

здесь!

Он смущенно смотрел на нее и не мог наглядеться.

– Коли вас убьют, то никто уже вас не воскресит, – говорила Цинна.

– И это, пожалуй, правда.

– Да не шутите вы в такой миг, ужасный вы человек! И

коли вас угонят в рабство, так уж никто не выкупит. «Отцы города» не допустят этого..

Михай угрюмо кусал губы.

– . .Если же я поеду к татарам, выдав себя за Михая

Лештяка, а они захотят убить меня, то, увидев, что я женщина, они не сделают этого, так как татары не убивают женщин, и вы, сударь, позднее сможете меня выкупить. А

если они увезут меня в полон, то и тогда вы, сударь, сумеете выкупить меня, как Михая Лештяка. Словом, давайте сюда поскорее ваш кафтан!

Говоря так вкрадчивым и нежным голосом, она незаметно стянула кафтан с плеч Михая.

Михай пытался возражать: «Нет и нет! Что ты задумала!» – но аргументы Цинны оказали на него свое действие.

– Так! – Он потер лоб. – Конечно, я тебя выкуплю. Еще бы не выкупить! Говоришь, что ты все равно обязана мне жизнью? Послушай, не так уж надо надевать его. Не умничай, девица. Стой, подожди! Право же, я сам не знаю, что нам делать!

Но девушка не слушала его: кафтан уже был на ней, а в следующее мгновение она восседала на лошади, легкая, как пушинка.

А еще миг спустя ее поглотил туман. Напрасно бежал за ней Лештяк и сердито кричал вдогонку:

– Остановись! Не смей! Приказываю тебе: остановись!

Но все эти возгласы были теперь уже напрасными.

Минутная слабость – начало падения многих великих людей. Девушка трусила на лошади, нигде не останавливаясь, пока не очутилась у татарского лагеря.

– Отведите меня к вашему командиру. Я – Михай

Лештяк, посол Кечкемета! – сказала она.

– Сойди с коня, добрый человек. Я отведу тебя к нему, –

вызвался приземистый татарин, говоривший по-венгерски и даже с хорошим произношением. – Ну и скакуна же дали тебе кечкеметские сенаторы! А вот как раз и наш повелитель, Олай-бек, да освятит аллах его бороду во веки веков!

И действительно, на красивом гнедом коне к ним приближался сам Олай-бек, человек гигантского телосложения; он только что устраивал смотр своим войскам.

– Посол от Кечкемета прибыл, о могущественный бек! –

доложил приземистый татарин.

Бек окинул внимательным взглядом посла, его кафтан, потом вежливо проговорил:

– Повернись, пожалуйста, добрый молодец, если этой просьбой я не обижу тебя.

Цинна повернулась.

Олай-бек взглянул на кафтан сзади. Затем он быстро соскочил с коня, пал наземь перед Цинной и трижды поце-

ловал край кафтана. Цинна изумленно взирала на него своими большими черными глазами, и ей казалось, что она видит все это во сне.

– Велик аллах, а Магомет – пророк его. Что прикажешь, о посланец города Кечкемета?

Олай-бек стоял перед ней, подобострастно согнувшись.

Цинна поколебалась немного, а потом твердым голосом сказала:

– Сей же час покиньте пределы кечкеметские! Олай-бек возвел к небу свои сонливые, бараньи глаза, а затем повернулся к войску и громко скомандовал:

– Седлать коней! Выступаем!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Диктатор. Золотой век Кечкемета

Лештяк остался у загона, раздумывая над тем, что же ему предпринять, куда идти. В отяжелевшей вдруг голове мысль растекались, словно расплавленный свинец; усталость сковала все его члены, совесть нещадно терзала душу: «Дурно я поступил. О жалкий трус-себялюбец!»

Мучительное беспокойство кололо его, как шипы терновника. Он мрачно смотрел перед собой: «Куда же теперь податься?»