Мор Йокаи - Призрак в Лубло

— Гм, пожалуй, верно, – проговорил Чапицкий задумчиво. – Так дайте им, душа моя, тетушка Макала, все, что только они пожелают.

Хорошие вина возымели свое действие: господа забыли о времени; тосты следовали один за другим: поздравляли жениха, невесту, счастливого отца. На тосты полагалось ответить – одна речь следовала за другой; кто-то уводил в сторону, это порождало новые тосты, а они вызывали ответные выступления. Пожалуй, лишь бациллы множатся так же быстро, как тосты, черт бы их побрал!

— Господа, господа, не следует забывать, что мы еще не добрались до места и стоим на пороге великой задачи.

— Мы-то уж добрались.

— Глупости! Задача-то ведь не перед нами стоит, а перед Эндре.

Наступил так называемый amabilis confusio57, все заговорили одновременно; молодые люди пододвинули свои стулья к барышням и, образовав таким образом целую группу, занялись ухаживанием; особенно жужжали они сейчас вокруг Вильмы, одной из дочерей Недецкой, напоминая шмелей, вьющихся над цветком. Вильма была мастерицей светской болтовни, она рассыпала искры острот. И как свободно, непринужденно вступала она в споры и защищала свое мнение! Когда она выйдет замуж, то станет чертовски ловкой дамой.

Остальные девицы, по-видимому, тоже прекрасно себя чувствовали; впрочем, не скучали и мамаши, ибо благовоспитанные молодые люди из Шароша были обучены и мастерству заговаривать зубы.

57 Приятный беспорядок (лат.).

— Послушаем дядю Богоци. Послушаем хрюкание резвящихся поросят, послушаем, послушаем!

— Не приставайте!

— Да полноте! В Лажани все равно будет не до этого, там-то уж будет празднество по всей форме, а здесь мы сами себе хозяева и не связаны этикетом.

Эндре в отчаянии то и дело поглядывал на часы.

— Но ведь это ужасно, мы опоздаем. Что подумают обо мне старики Лажани и Катица? Папаша, скажите, пожалуйста, гостям.

— Что сказать?

— Что пора ехать.

Старый Чапицкий покачал головой и в сердцах буркнул:

— Это невозможно. Ты понимаешь, что говоришь?

Никогда еще Чапицкие не говорили своим гостям, что им пора уходить. Я скорее дал бы отрезать себе язык.

— Ну, тогда я скажу.

И Эндре поднялся с места, желая взять слово, но компания была уже навеселе, к тому же собравшиеся знали, что он хочет сказать, и озорства ради затыкали уши – все, даже барышни, все смеялись, кричали, шикали:

— Долой, долой! Не желаем слушать! Не желаем!

Эндре тоже рассмеялся и решился обратить все дело в шутку. Заметив на полке горки кусочек мела, он взял его и, подозвав к себе слугу по имени Матько, изящными круглыми буквами вывел на спине его синего суконного доломана: «Поехали, господа, иначе мне попадет».

Потом Эндре приказал Матько обойти все столы, причем обязательно спиной к гостям, ибо сейчас он уже не слуга, а плакат.

Эта выходка вывела из себя Штефи Прускаи, и неудивительно: он допивал уже пятнадцатый бокал.

— Прошу удовлетворения! – вскипел Прускаи и гневно отшвырнул от себя стул. – Чтобы мне показывал спину какой-то лакей?! Подобные шуточки господин журналист мог бы проделывать у себя в Будапеште...

Он выскочил из-за стола и бросился к выходу.

Человек десять преградили ему путь.

— Запрягать, – хрипел он, – я немедленно уезжаю!.

Пустите меня!

— Штефи, образумься, – урезонивали его друзья. – Ты что, с ума сошел? Ай-яй-яй, дружище! Э-ге-ге, приятель!

(Его гладили, ласково похлопывали по плечу.) Ведь никто же тебя не обидел.

— Секундантов сюда! Секундантов! – его губы дрожали от волнения. – Крови жажду, крови, крови!

Дядя Богоци взял со стола бокал с красным вином и торжественно провозгласил (он знал, как нужно разговаривать с Прускаи, когда тот немножко на взводе):

— Внук вождя Ташша, выпей-ка лучше немного красного вина!

И тогда из-под рук, которые держали буяна за плечи, шею и талию, неожиданно за бокалом протянулась рука, которая как раз и принадлежала потомку знаменитого вождя.

— Банди, поди сюда, чокнись с ним!

Эндре, чувствовавший себя неловко из-за этой сцены, подошел к нему и чокнулся; потом они обнялись, инцидент был исчерпан, и гнев улетучился, как мыльный пузырь.

Однако веселье было уже испорчено. Прускаи расчувствовался и начал признаваться в своих пороках, – какой он злой и дрянной человек, недостойный жить на свете, раз он обидел своего самого любезного друга и доставил ему неприятные минуты в самый счастливый для него день –

день, который только один раз в жизни дается господом простым смертным. (Надо сказать, что ему-то уже дважды был дан такой день, и в настоящее время Прускаи в третий раз ждал этой благости, ибо разводился со второй женой.) Словом, Штефи Прускаи был уже совсем «готов», – теперь его отвезут в Лажань как почетный груз; впрочем, возможно, что в дороге свежий воздух несколько выветрит дурман из его головы.

Итак, досадный сей случай оборвал пиршество, и теперь гости сами поднялись, с тем чтобы двинуться в путь и уже больше не останавливаться вплоть до самой Лажани.

В первом экипаже ехали мы с Эндре: жених должен прибыть на место раньше всех; старый Чапицкий с маленькой Мари замыкали кортеж. Когда мы, переправившись через Полёвку, вскарабкались на Лажаньский холм, превращенный моими кроткими любимицами-березами в сказочный серебряный бор, то, обернувшись, увидали восхитительное зрелище: множество четырехконных экипажей следовало один за другим. Слегка подвыпившие кучера не жалели кнутов: лошади мчались, окруженные золотым облаком придорожной пыли.

— Что-то не вижу четверки моего старика, – недовольным тоном проговорил Эндре.

— Куда же он мог запропаститься?

— Наверное, какие-то домашние дела задержали.

— В котором часу назначено венчание?

— В половине первого. Но придется дожидаться старика, ведь он – отец жениха, а сестричка Мари – невестина подружка.

— А далеко еще до Лажани?

— С добрых четверть часа езды. Впрочем, что я – вот уже и церковная колокольня виднеется.

Вскоре мы прибыли в Лажань. Огромный господский дом, наполовину разрушенный, высился над селом. Некоторые окна были выбиты, отсутствовали не только стекла, но и рамы. Некогда солидная каменная ограда большого парка зияла проемами, а кое-где и совсем обрушилась, превратившись в груду камней; лишь в отдельных местах стена полностью уцелела и сохранилась даже черепица, поросшая мхом.

— Эта усадьба принадлежит родителям Катицы и немного запущена. Да ведь они и занимают-то лишь часть комнат нижнего этажа. Старик, отчим Катицы, – весьма знатный господин. Его превосходительство, как истинный военный, больше любит разрушать, нежели восстанавливать. О, эти неисправимые вояки!

— А почему, если не секрет, ваш тесть величается превосходительством? Майора ведь не полагается так титуловать.