Томас Де Квинси - Исповедь англичанина, употреблявшего опиум

Но все эти бедствия уже в прошлом, и ты прочтешь сие печальное для нас обоих повествование, как прочла бы некую легенду о кошмарном сне, что не вернется более. Теперь я снова в Лондоне и снова брожу по ночной Оксфорд-стрит. Часто, обуреваемый тревогою, перенести которую могу, только опираясь на всю мою философию и на радость твоего присутствия, я вспоминаю, что разделяют нас три сотни миль и три скорбных месяца разлуки; тогда, лунными ночами, гляжу я на улицы, бегущие к северу, и вспоминаю восклицание, исторгнутое из измученного сердца юноши; я вспоминаю, что ты сейчас одна среди той долины, хозяйка того самого дома, к которому, в слепоте, стремилась душа моя девятнадцать лет назад; я думаю, что поистине слепые, рассеянные ветром побуждения сердца, быть может, устремлялись в отдаленное будущее и, прочитанные в ином смысле, оправданы; ежели бы мог я вновь вернуться к бессильным порывам юности, то опять повторял бы, обращаясь на север: "Мне бы крылья голубя", - с каким доверием к твоей доброте и милосердию мог бы произнесть я последние слова моего прежнего восклицания: "И я бы полетел туда за покоем".

FilonupnouqelghtronepicouronnosonhdudouleumaanaxandrwnAgamemnwnommaqeiseiswpeplon РАДОСТИ ОПИУМА

С того дня, как в первый раз я принял опиум, прошло столько времени, что, окажись это событие менее значительным, я бы давно позабыл о нем - но событий, определяющих жизнь нашу, забывать не должно. И потому, тщательно припоминая все обстоятельства моего знакомства с сим снадобьем, я отношу их к осени 1804 года. Тогда я жил в Лондоне, где очутился впервые с тех пор, как поступил в колледж. Мое приобщение к опиуму произошло следующим образом: с ранних лет у меня вошло в привычку мыть голову холодною водою, по крайней мере раз в день. Однажды, неожиданно почувствовав сильную зубную боль, я приписал ее некоторой слабости организма, вызванной пренебрежением к этой ежедневной процедуре, - я тотчас вскочил с постели, окунул голову в таз с холодной водой и, не вытирая волос, лег спать. На другое утро, само собой разумеется, я проснулся от мучительной ревматической боли во всей голове и в лице, которая терзала меня дней двадцать. На двадцать первый день, кажется в воскресенье, я вышел на улицу скорее для того, чтобы убежать, если б то было бы возможно, от моих мучений, нежели с какою-то определенной целью. Случайно повстречал я одного знакомого по колледжу, который и порекомендовал мне опиум. Опиум! Грозный источник неизъяснимого блаженства и страданий! Я слышал о нем, как слышал о манне {10} или амброзии {11}, но не более того. Каким пустым звуком казалось мне тогда это слово! И как торжественно звучит оно теперь в моей душе! Как потрясает оно сердце воспоминаниями печали и счастья! Мысленно возвращаясь к ним, я чувствую мистический смысл во множестве мельчайших подробностей, связанных с тем местом и временем, с тем человеком (если то был человек), что впервые ввел меня в рай любителей опиума. Был воскресный полдень, сырой и безрадостный, и нет на земле нашей зрелища скучнее, чем дождливое воскресенье в Лондоне. Мой путь домой лежал по Оксфорд-стрит; и возле здания "величественного пантеона" (как мистер Вордсворт любезно именовал его) я приметил лавку аптекаря. Аптекарь - сей невольный слуга небесных наслаждений! - казался под стать ненастному дню, скучным и тупым, как и подобает всякому смертному аптекарю в воскресный день. И когда я попросил настойку опиума, тот дал мне ее совсем как обычный человек; более того, за мой шиллинг он возвратил нечто, казавшееся настоящим медным полупенсом, извлеченным из настоящего деревянного ящичка. И все же, несмотря на эти явно человеческие признаки, мой аптекарь с той поры мнится мне блаженным видением вечного аптекаря, что ниспослан был на Землю с особенным ко мне поручением. Еще более утвердился я в своем мнении о нем, когда в следующий раз, приехав в Лондон, пытался разыскать его все у того же величественного пантеона - но не нашел; так для меня, не знавшего даже его имени (если таковое вообще существовало), он скорее испарился с Оксфорд-стрит, нежели просто переехал, как то свойственно существам телесным. Пусть читатель считает, что то был не более чем обычный подлунный аптекарь - может и так, но мое убеждение твердо: я верю, он исчез с лица земли {* Подобный способ ухода со сцены жизни был довольно хорошо известен в XVII веке, но считался в то время привилегией особ королевской крови и ни в коем случае не был дозволен аптекарям. В 1686 году некий поэт с весьма зловещим именем (каковое он всякий раз с лихвою оправдывал), а именно мистер Простофилд, описывая смерть Карла II, выражал недоумение по поводу того, что государь мог дойти до такой нелепости, как смерть, ибо, говорит он, "монарх не гибнет, он лишь исчезает", то есть он должен бежать на тот свет. (Примеч. автора.)} или же растворился. Потому так неохотно связываю я какие бы то ни было земные воспоминания с той минутою, и местом, и тем существом, что впервые открыло мне сие божественное снадобье.

Можно догадаться, что, придя домой, я не стал терять времени и поспешил принять предписанное количество. Будучи не знаком с искусством и тайною употребления опиума, я проглотил это снадобье самым невежественным образом но все же проглотил. И через час - о Боже! - какой переворот! Какой взлет души из самых глубин! Какой апокалипсис {12} моего внутреннего мира! Избавление от боли казалось мне теперь пустяком; этот отрицательный эффект был поглощен грандиозностью открывшегося передо мною положительного эффекта - бездною божественного наслаждения. То была панацея, {средство от страданий (др.-греч.).} от всех человеческих невзгод, то был внезапно обретенный мною секрет счастья, о коем спорили философы множество веков; счастье теперь покупалось за пенни и помещалось в жилетном кармане; восторг теперь можно было закупорить в бутылке и носить с собою, а спокойствие души можно было рассылать галлонами с почтовыми каретами. Читатель подумает, что я смеюсь, говоря это, но уверяю: тот, кто имеет дело с опиумом, смеяться не станет; ведь даже радости оного торжественны и серьезны; даже в наисчастливейшем состоянии любитель опиума никогда не выступает в образе l'Allegro {Веселого (ит.).}; он говорит и мыслит подобно Il Penseroso {Задумчивому (ит.).}; {13}. Однако у меня сложилась предосудительная привычка шутить порой среди переживаемых мною страданий, я боюсь, что буду предаваться этому недостойному занятию даже в этих анналах своих радостей и горестей, если только меня не удержит более могущественное чувство. Читатель должен простить мне эту слабость; заручившись необходимою снисходительностью, я постараюсь быть серьезным, чуть что не усыпительным в соответствии с такой темой, как опиум, который все считают средством усыпительным, тогда как он на самом деле возбуждает.