Томас Де Квинси - Исповедь англичанина, употреблявшего опиум

Однако, дабы удовлетворить любопытству тех, кто, в обход всяких правил, все же настойчиво спрашивает, что сталось с опиофагом и каково его нынешнее состояние, я отвечу за него так: читатель вполне осведомлен в том, что власть опиума давно уж не покоится на чарах удовольствия; нет, держится она исключительно силою страданий, вызванных попытками освободиться от пагубной привычки. Поскольку, однако, ничуть не меньшие, надо полагать, мучения сопровождают и отказ освободиться от опиума, остается только выбор между одним злом и другим; из этих двух зол можно было бы выбрать то, которое, сколь бы оно ни было ужасным, все же содержит предвестие возвращения к счастью. Это, конечно, верно, но самая строгая логика не дала автору силы последовать этому решению. Тем не менее в жизни автора наступил кризис, и кризис этот коснулся также других людей, тех, что ему еще дороже и всегда будут для него много дороже жизни, - даже теперь, когда она опять стала счастливой. Я понял, что умру, если буду и дальше принимать опиум. Поэтому я решил, что если так надо, то лучше умереть, пытаясь отказаться от него. Сколько принимал я тогда - не скажу, ибо опиум, что я принимал, был куплен для меня другом, который впоследствии отказался взять за него деньги; поэтому я не мог установить, сколько за этот год принял. Опасаюсь, однако, что принимал я его крайне беспорядочно от пятидесяти или шестидесяти гранов до ста пятидесяти гранов ежедневно. Моей первой задачею было уменьшить дозу до сорока, тридцати, а затем как можно быстрее дойти до двенадцати гранов.

Я одержал победу, но не думай, читатель, ни что страдания мои от того прекратились, ни что я впал в уныние. Считай, что и по прошествии четырех месяцев я все еще мучаюсь, корчусь, дрожу, трепещу, терзаюсь; что я похожу на человека на дыбе, ибо знаю, каково тому, знаю из потрясающего описания его мучений, доставшегося нам от одного из самых безвинных мучеников {Говорю здесь о Вильяме Литгоу {37}: его книга ("Путешествия etc.") написана вяло и педантично, но отчет о его муках на дыбе в Малаге потрясает душу. (Примеч. автора.)} времен Якова I {36}. Тем временем я удостоверился, что никакое лекарство не помогает мне, - кроме прописанной мне знаменитым эдинбургским врачом нашатырно-валериановой настойки. Медицинский отчет о моем освобождении по необходимости краток, и даже та малость, что приведена здесь, может ввести в заблуждение, поскольку изложена человеком, в медицине невежественным. В любом случае такой отчет неуместен в данном положении. Мораль же этого рассказа обращена к опиофагам, а потому имеет ограниченное применение. И ежели они научатся дрожать и бояться - довольно будет и того. Однако они могут возразить, что исход моей болезни доказывает, по крайней мере, возможность победить привычку к опиуму, хотя бы и после семнадцати лет употребления да еще восьми лет злоупотребления; они могут также сказать, что способны ради этого приложить больше усилий, чем я, или что, имей они телосложение покрепче моего, еще легче достигли бы тех же результатов. Оно, может быть, и верно - я не смею судить о способностях других людей по своим и могу лишь от всего сердца пожелать им усердия и успеха, равного моему. Тем не менее у меня были к тому такие поводы, коих им, к сожалению, могло недоставать, именно благодаря им совесть стала мне такой опорой, какой бы для человека с сознанием, обессиленным опиумом, не мог бы стать чисто личный интерес.

Джереми Тейлор {38} полагает, будто рождение столь же болезненно, сколь и смерть; думаю, это правдоподобно, ибо все время, пока я уменьшал дозы опиума, я испытывал муки перехода из одной формы бытия в другую. Исходом же стала не смерть, а, скорее, некое телесное возрождение; и я могу добавить, что с тех самых пор, от времени до времени, во мне с небывалой силой оживает юношеский дух; и все это несмотря на бремя трудностей, которые в менее блаженном настроении я назвал бы несчастьями.

Но одно напоминание о моем прошлом состоянии сохраняется: мой сон все еще не совсем спокоен; метанье бури до конца не улеглось; легионы, встававшие в сновиденьях, еще не совсем отступили, еще бурны мои сны и, как гласит величественная строка Мильтона: "виднелись лики грозные, страша / Оружьем огненным" {39}, подобно вратам рая, на которые наши прародители, обернувшись, глядели издалека.

APPENDIX

Поскольку обладатели прав на сей небольшой труд решились переиздать его, думается, необходимо объяснить читателю, отчего обещанная Третья часть так и не появилась в декабрьской книжке "Лондон мэгэзин" {1}, ибо в противном случае издателей, под чью ответственность это обещание было дано, в большей или меньшей степени могут упрекнуть в неисполнении его. Упрека этого по справедливости заслуживает сам автор. Насколько велика доля вины, которую он берет на себя, - это вопрос крайне темный и для него, и для мастеров казуистики, с коими он советовался по этому случаю. С одной стороны, все согласились в том, что святость любого обещания обратно пропорциональна числу тех, кому это обещание дается; именно поэтому мы видим, сколь многие лица бессовестно нарушают обещания, данные целому народу, хотя они же свято хранят верность своим частным обязательствам, поскольку нарушение обещания, данного более сильной стороне, грозит гибелью; с другой же стороны, обещаниями автора интересуются только его читатели; скромный автор должен думать, что читателей у него чрезвычайно мало - может быть, только один, в каковом случае любое обещание приобретает такую обязательность и нравственную святость, что и подумать страшно. Однако же отбросим казуистику - отныне автор взывает к снисхождению всех тех, кто мог бы посчитать себя обиженным его промедлениями - и переходит к отчету о состоянии своего здоровья с конца прошлого года (когда обещание прозвучало) до едва ли не самого последнего времени. Для самооправдания довольно будет сказать, что невыносимые телесные страдания полностью лишили автора способности к упражнению умственных способностей, в особенности таких, которые требуют и предполагают приятное и веселое состояние чувств. Но поскольку отчет в этом случае может хоть сколько-то прибавить к медицинской истории опиума на той более поздней стадии его воздействия, которую обычно не наблюдают профессиональные врачи, автор рассудил, что для многих читателей было бы приемлемо более подробное сообщение. "Fiat experimentum in согроге vili" {"Сделаем эксперимент над тем, кого не жалко" (лат.).} есть правило справедливое - в тех случаях, когда можно разумно предположить, что от него проистекает большое благо. Велико ли будет это благо, можно усомниться, но нет сомнения относительно ценности указанного тела, ибо, как автор вправе признать, более никчемного тела, нежели его собственное, быть не может. Он гордится тем, что его тело является тем самым идеалом низменного, жалкого, презренного человеческого организма, коему едва ли суждено выдержать двухдневное плавание в обычных треволнениях и бурях жизни; если бы считалось пристойным так распоряжаться телами человеческими - автор почти что устыдился бы завещать свою убогую плоть какому-нибудь уважаемому псу. Но теперь - к делу, каковое автор, дабы избежать постоянного повторения тяжеловесных перифраз, позволит себе изложить от первого лица.