Чезар Петреску - Патриархальный город

Неделю назад Султана Кэлиман позвала его и доверила ему пачку грамот и писем, найденных на чердаке, в сундуке. Попросила просмотреть их и выяснить, что в них содержится и не затерялся ли среди этого бумажного хлама какой-нибудь ценный документ. Он просмотрел. И ужаснулся — иначе не скажешь! — именно ужаснулся, ознакомившись с письмом, которое для Кристины Мадольской означало бы верную смерть. Письмо было двухсотлетней давности, от некоей Мадольской (тоже Кристины) к некоему Кэлиману, по имени Элефтерие. Из этого письма с полной несомненностью вытекало, что тогдашняя Кристина Мадольская состояла с Элефтерие Кэлиманом в преступной любовной связи. Связь продолжалась долго, и законный супруг ничего не знал. У нее родилось двое детей, они носили имена Мадольских, но в жилах их текла кровь Кэлиманов. Таким образом, черным по белому доказывалось, что вот уже двести лет потомки Мадольских, со всем, чем они владели, с их имениями, спесью и враждой, — всего лишь ветвь рода Кэлиманов. Дети греха. И грех этот искупала Кристина, исступленно ненавидевшая свой истинный, кровный род. Иордэкел Пэун всю ночь просидел над письмом в своем кабинете, уставленном старинными фолиантами и свитками грамот. А под утро поднес к письму пламя спички, подождал, пока оно обуглится, и сдул пепел за окно, на ветер, прочь. Он не мог лишить Кристину Мадольскую смысла жизни, который, по жестокой иронии судьбы, оказался всего лишь призраком жизни. Не мог изгнать ее из общества Мовилов и Мадольских, которые испокон веку глядели на нее с портретов, как на свою. Хорошо ли он сделал? Дурно? Этого не узнает никто и никогда.

Иордэкел Пэун семенящими шажками вошел в свой садик. Сначала сорвал несколько роз с кустов, чтобы поставить их на стол в комнате госпожи Ветурии. Потом, собираясь порадовать ее сюрпризом, на цыпочках перешагнул порог и стоял, как вот уже многие годы, прислонясь к косяку спальни, в ожидании, когда она подымет глаза от страниц книги.

Увидев его, госпожа Ветурия вздрогнула и спрятала книгу. Прижала тонкие пальцы к черному кашемиру блузки на груди. И Иордэкел Пэун, читая по губам, услышал от нее первый в жизни упрек:

— Ах! Как вы меня испугали, Иордэкел!.. Не надо больше так делать! Вы же знаете, у меня слабое сердце…

Господин Иордэкел извинился и не спеша поставил цветы в стеклянную вазу. Спросил, ничего не подозревая.

— Что вы там читали, Ветурия?

— Книгу, забытую Лолой…

Она показала книгу, не выпуская из рук, сжав ее пальцами, словно клещами.

— Тогда это не представляет для меня интереса.

Госпожа Ветурия облегченно вздохнула. Опасность миновала. И высказала такое же мнение.

— И для меня тоже, Иордэкел. Эта книга ужасна. Я заглянула в нее просто из любопытства… Такие книги нужно бросать в огонь…

— Вот почему наши дети и внуки стали для нас чужими. Ведь они воспитываются на таких вот книгах.

— Да, Иордэкел. Они нам совсем чужие. Совсем-совсем чужие. Очень далекие нам и совсем чужие.

Но Ветурия Пэун умолчала о том, что не книга привела ее в ужас.

Не книга жгла ей пальцы.

Это была книга как книга, из новых, современных. Действительно, более непонятная, более чуждая ее душе, чем романы Ламартина и стихи Мюссе, которые до сих пор хранились в библиотеке воспитанницы пансиона Ветурии Пенкович, с наивными каллиграфическими надписями, указывавшими дату, год, месяц и день прошлого века, с засушенными меж страниц цветами тех лет, без цвета и запаха. Сама книга — это бы еще ничего, но в книге, что она сжимала в руках, лежало забытое Лолой письмо. Письмо, адресованное Лоле. И в этом письме любовник Лолы (а как еще можно его назвать?) делал какие-то намеки на проведенные вместе часы, на свидания и поцелуи, которых она не могла понять. Намеки более грубые и ужасные, чем могла понять бывшая воспитанница пансиона Ветурия Пенкович, 1874 года рождения.

— Вот, Мориц, бедняга, и остались мы одни!

У пса были грустные глаза, какие бывают лишь у чахоточных обезьян в зоопарке, за прутьями клетки.

— Только ты да я, бедняга Мориц…

Пес вильнул хвостом в знак согласия.

Пику Хартулару не надо было наклоняться, чтобы погладить рыжую, кое-где попорченную лишаями и ожогами шкуру, всю в шрамах морду и изодранные укусами уши. Он был избавлен от этого труда, ибо руки у него были достаточно длинны, а плечи достаточно близко от пола. «Этот достославный субъект, который может, не нагибаясь, завязать шнурки на своих ботинках! — как живописала недавняя заметка в «Кэлимане». — Человек с мешком яда за спиной! Завистливый интриган, заклейменный самой природой! Смехотворная пародия на человека, которую доселе одни из нас терпели с преступной снисходительностью, другие с отвращением. Желая отомстить людям, созданным по образу и подобию Творца, неблагосклонной к нему природе и Вселенной, он с некоторых пор изливал свои гнусности в анонимных посланиях». Так изобразила его заметка, тоже, разумеется, анонимная, помещенная в рубрике «Творения и твари».

И теперь Пику Хартулар беседовал с псом, отмеченным тем же клеймом общественного позора. С бездомным псом Морицем.

— Остались мы с тобой одни, бедняга Мориц!

В голосе Пику Хартулара слышался низкий строгий звук виолончели. Но такой слабый, такой далекий!.. Словно уже не от мира сего.

Ладони его удлинились, побледнели. В лице — ни кровинки, оно стало белым, словно маска из папье-маше, надетая на ребенка во время переодевания к карнавалу. Еще глубже запали красноватые глаза. А костюмы английского сукна, надушенные платки с монограммами, галстуки от «Бэркли» кажутся еще более неуместными и нелепыми на страшилище, которое все обходят стороной. С ним остался только бездомный пес Мориц. Их сблизила жизнь. Судьбы их схожи. Оба вне закона! Взгляд того и другого полон тоски и отчаяния, как бывает лишь у чахоточных обезьян, которые, съежившись, грустят по солнцу тропиков.

Собаку зовут Мориц, потому что еще слепым щенком подобрал ее на пустыре старьевщик Мориц Шор. Он брел со своим мешком на плече и, словно охая от боли, выкрикивал протяжно и плаксиво знакомый всему городу клич: «…купаааю стааааарые вееееещи!.. беруууу… ааарые вееещи…». Повизгиванье щенка он услыхал среди бурьяна и мусорных куч на площади Мирона Костина, где теперь мастера синьора Карло Ринальти возводят из красного кирпича Административную Палату… Подойдя поближе, увидел ползущего слепого детеныша, который тыкался мордочкой, ища теплый материнский сосок. Старина Мориц разжалобился. Отнес щенка домой, вырастил, полагая, что исполняет долг милосердия. Но на деле совершил жестокость, пополнив и без того длинный мартиролог еще одним мучеником. Ибо с первого же дня, как только подросший щенок рискнул высунуть нос за порог лавчонки старьевщика, мальчишки предместья, окрестив его Морицем, начали преследования. Они швыряли в него камнями, засаживали в шерсть репей, пугали свистом, гоняли палками, привязывали к хвосту жестянки. Вследствие чего безродный пес Мориц, усыновленный самым старым и обездоленным старьевщиком города, вырос в непрерывном страхе и приобрел достаточно своеобразные представления о порядках, царящих во вселенной. Для него все человечество: хозяева во дворах, мальчишки на улице, извозчики на козлах своих пролеток, солдаты, шагающие по мостовой, не говоря уж о братьях по крови, собаках, подзуживаемых гиканьем шалопаев, — словом, всякая наземная тварь, которая может дышать, двигаться и — самое главное — драться, словно сговорилась держать мир в состоянии вечного погрома. Камни, удары кнута, горшки со щелоком, подметки сапог, клыки других собак, скопом перебегавших на другую сторону баррикады, оставили свои отметины на его шкуре и теле. До прошлого года у него был товарищ по несчастью. Бедняга Мориц Шор, собственной персоной. Затем Мориц Шор умер. Дождливым днем его свезли на общинное кладбище в похоронных дрогах, за которыми тащилась запряженная одной лошадью пролетка с озабоченными бородатыми единоверцами. Проводил хозяина и он, повыв у ворот, как того требовали древние собачьи традиции; затем, вновь став бездомным псом, Мориц вернулся в город, чтобы до конца дней терпеть муки в одиночку, ночуя в ямах и ларях, питаясь отбросами из мусорных куч. Случалось остановиться возле него и Пику Хартулару, возвращавшемуся под хмельком из «Сантьяго» или «Беркуша». Заметив Морица, он со злобным смехом окликал своим мегафонным голосом других собак и науськивал на него только затем, что его ужасно забавлял перепуганный взгляд Морица, когда тот в отчаянье метался по сугробам, пытаясь уйти от своры преследователей. Теперь Пику подобрал его на улице, привел в дом, расположив к себе тихими печальными словами, и усыновил. У них одна судьба. Два одиноких существа против целой вселенной недругов. Пес более закален для такой жизни. Человеку недостает твердости и бодрости духа.