Чезар Петреску - Патриархальный город

«Патриархальный город» двигался ему навстречу.

Маленькая девочка у шлагбаума махала платочком, поздравляя с радостным, счастливым прибытием.

Перевод К. Бабицкого.

— Тудор!

— Санду!

Они обнялись, уколов друг друга кончиками усов. Неловкое короткое объятие мужчин, стесняющихся посторонних глаз при встрече на перроне вокзала.

Отступив на шаг, они оглядели друг друга, оценивая произошедшие за семь лет перемены.

Тудор Стоенеску-Стоян подумал, что, доведись им случайно повстречаться на улице, он не узнал бы своего друга. Санду растолстел. За двойным подбородком не видно шеи. Круглые оливковые глаза без ресниц; длинные обвислые усы, жирная круглая, коротко остриженная голова придавали ему неожиданное и комическое сходство с тюленем. Затрудненное, астматическое дыхание усиливало это сходство. Одет он был отнюдь не по последней моде. А вернее сказать, ни по какой. Единственным оправданием портного могла служить лишь забота о непрерывно увеличивающейся толщине. И тут портной преуспел. Друг Стоенеску-Стояна носил костюм вроде тех, что экономные родители надевают на мальчиков: рукава до пальцев и панталоны гармошкой.

Санду Бугуш легко перенес обследование. Нахлобучив шляпу на свою стриженую голову, он издал булькающий смешок, от которого складки на шее заколыхались:

— Раздобрел, правда? Укатали сивку!.. А что поделаешь? За неимением более интеллектуальных занятий, много едим и обрастаем жирком…

В этих словах содержалось и объяснение, и извинение, и безмятежное смирение перед неотвратимой судьбой.

Тудор Стоенеску-Стоян пробормотал в ответ что-то невнятное. Он не мог оторвать глаз от шляпы своего друга, слишком маленькой, слишком сдвинутой на затылок, с пропыленной, засаленной лентой. Символ провинциальной лени. А может быть, нарочитого высокомерного безразличия к ухищрениям моды.

Между тем его друг жизнерадостно продолжал:

— А ты все такой же: худой как щепка… Не хорошо это. Надо тебе мясцом обрасти. Отложить, так сказать, про запас.

Говоря это, он опустил пухлую ладонь на плечо Тудора Стоенеску-Стояна, со знанием дела прощупывая сквозь ткань ключицу.

— Ну и дела! — хмыкнул он, как бы подводя итог. — Скелет, да и только!..

Вокруг дикая вокзальная толчея — приехавшие с узлами и чемоданами, мешая друг другу, проталкиваются к выходу, гурьбой осаждают извозчиков. И все же успевают на ходу поздороваться.

— Здравия желаю, господин Сэндел!

— Ура, Сэндуку!

— Вы будете у себя в конторе, господин Санду?

— Привет, Санди!

— Сто лет здоровья, Диди!

Санду Бугуш, отвечая, называл каждого по имени, почтительно, дружески или небрежно — смотря по виду и манерам того, кто его приветствовал: мелкий ли торговец с тюком на плечах, господин с саквояжем и кожаным портфелем, старый чабан с переметной сумой в расшитой безрукавке или офицер, машинально проверявший целость пуговиц на мундире.

— Вы на пролетке, господин Сэндел? — спросил носильщик, когда вытащил все чемоданы.

— Снеси их в парадную коляску Аврама!.. Обойди ее спереди, Георге. Да скажи, чтобы ставил бережно, не швырял, как дрова на телегу. Поторапливайся, Георгицэ, надо бы засветло поспеть…

Тудор Стоенеску-Стоян с восхищением и завистью наблюдал, как уверенно чувствует себя его друг в пестрой толпе, помня наперечет всех жителей родного города — извозчиков и купцов, носильщиков и офицеров, священников и детишек. Для него это были Аврам, Георге, Никуле, Цыликэ, Тави, отец Тома, Вики или Ионел. В письме не было преувеличений. Тесная большая семья. Здесь не знали, что значит быть в толпе одиноким и безымянным.

— Первую неделю…

Санду Бугуш остановился, пропуская высокую пожилую даму в черной кружевной мантилье и бусах, тощую я надменную.

— Мое почтение, госпожа Кристина!

Дама порывисто тряхнула шляпой с вуалеткой. Завидя ее, все спешили посторониться с издевательски почтительным видом. Старуха, казалось, не замечала издевки. Она отвечала только на глубокие поясные поклоны и, прямая и надменная, следовала дальше, переступая, как заведенный автомат.

За нею плелся ветхий старик в выцветшей залатанной ливрее с позеленевшими галунами, еле волоча ободранный чемодан, стянутый в гармошку кожаными ремнями. Тудор Стоенеску-Стоян хотел было спросить, что это за упыри [9] «Упыри» (strigoi) — стихотворение М. Эминеску о бессильном, невозвратном прошлом. , однако приятель, не дав ему раскрыть рта, продолжил прерванную речь:

— …первую неделю тебе придется соглашаться на все, что я наметил. И чтоб ни звука. Подчиняйся, и никаких! А уж потом будешь осматриваться, обдумывать, рассчитывать и выбирать. С нынешнего дня ты мой пленник. Сдаешься?

— Капут! — капитулировал Тудор Стоенеску-Стоян и поспешно поднял руки, изображая панический ужас, как это делал популярный среди бухарестцев комик в последнем ревю «Майского жука».

— Так надо, дорогой Тудоре. Однако да будет тебе известно, что эту первую неделю ты мой, то есть наш гость…

— Стоит ли беспокоиться? Я бы не хотел… — вяло, из вежливости попытался было воспротивиться Тудор Стоенеску-Стоян.

— Слова «беспокойство» у нас нет! — энергично заявил ему друг. — Вычеркнуто из словаря. Не забывай, — мы в Молдове; а здесь у гостя, по обычаю, три раза коней выпрягут, пока сжалятся и со двора выпустят… Ну, давай сюда квитанции на багаж.

Тудор Стоенеску-Стоян подчинился, не пытаясь сопротивляться. Санду Бугуш передал квитанции носильщику вместе с бумажкой в сто лей:

— Заберешь их прямо из пакгауза. Наймешь возчика и привезешь ко мне домой. Да поживей!..

— Слушаюсь, господин Сэндел.

— А теперь погоняй, Аврам!

Извозчик взмахнул кнутом, и «парадная коляска» — пролетка чуть поприличнее прочих — рывком тронулась с места. Они оставили позади высокую узкую двухместную, карету на рессорах, которую, кряхтя, волокла белая кляча, на каких только воду возить. За стеклом кареты, прямая и неподвижная, словно мумия, сидела дама, которую они видели на перроне. Санду Бугуш еще раз поклонился ей и повернулся к другу, чтобы внимательнее его разглядеть.