Чезар Петреску - Патриархальный город

Они встали, Тудор Стоенеску-Стоян смотрел, как они шли к выходу: оба высокие, один крепкий и мускулистый, другой стройный и по-юношески хрупкий; гибкий побег рядом с мощным раскидистым деревом; великолепная пара, вслед которой устремлялись взгляды женщин.

Сидя перед пустой чашкой, Тудор Стоенеску-Стоян чувствовал, как он одинок и ничтожен. На него не взглянул бы никто. Уйди он — этого никто бы не заметил.

Он тоже ненавидел, тоже завидовал, но не потому, что обманулся в любимой. Вновь пережив мучительное унижение, он вспомнил вчерашний день: барышню на почте, смешной и жалкий немой монолог, зависть к покойному Рудольфо Валентино, мелкую расчетливость, когда подарок другу свелся к двум коробкам конфет. Все это так. Он жертва нездоровой атмосферы. Седовласый пассажир прав: только перемена климата, среды, обстановки, ритма жизни может помочь тебе обнаружить свое другое «я», то второе «я», что дремлет в неведомых глубинах сердца, и есть опасность, что будет погребено там навсегда.

Он ощутил прилив сил. Поманил носильщика и показал на чемоданы. Поначалу носильщик его и не заметил.

Человеческая личинка, бесхребетная и вялая, осталась за столом. Вышел из-за стола подтянутый, полный сил мужчина. Расплачиваясь с официантом, Тудор Стоенеску-Стоян щедрой рукой дал ему на чай, с непринужденностью, свойственной тому, другому человеку, каким он вдруг себя почувствовал. В киоске он накупил дорогих заграничных сигарет, чего никогда себе не позволял, тратя деньги скупо и расчетливо. Набрал французских газет и журналов. Набил карман мятными конфетами. Дорога ему предстоит долгая. Лишь поздней ночью он доедет до станции, откуда, дождавшись утреннего поезда, отправится в уютный городок, затерявшийся среди холмов.

По перрону шагал другой Тудор Стоенеску-Стоян; если бы сейчас его увидели так называемые друзья или насмешники из коллегии адвокатов, они не поверили бы своим глазам. Упругий шаг, охапка иллюстрированных журналов под мышкой, дорогая сигарета в уголке рта, уверенность, внушающая почтение проводнику — настоящий globe-trotter [6] Путешественник, объездивший весь свет (англ.) . , привыкший к пульмановским вагонам и палубам трансатлантических лайнеров.

«Вот и весь секрет! — поздравил он себя, торжествуя победу. — Поверь в себя сам! И внушай эту веру другим!»

В коридоре вагона с видом пресыщенного Казановы, для которого все столицы мира — лишь филиалы его любвеобильного сердца, он оглядел молодую одинокую пассажирку. Однако женщина не удостоила его вниманием. Отвернулась и пошла к своему купе, предоставив ему оценить ее плечи под тонкой серой дорожной блузкой и пушистые завитки, выбивавшиеся из-под берета.

Его самоуверенность была поколеблена, но лишь на один миг. Как только проводник разместил его багаж, Тудор Стоенеску-Стоян швырнул газеты на сетку, хлопнулся на скамью, закинул ногу на ногу и, прищурившись, обвел своих попутчиков наглым взглядом.

Их было трое, двое рядом с ним, один у окна напротив.

Он узнал их, и тут же от его спеси не осталось и следа, он съежился, словно проколотый иголкой резиновый шар.

Тотчас переменил позу и застыл с выражением учтивой робости, безликий и безымянный, как всегда. Попытался было сказать «добрый вечер». И, разумеется, запнулся на полуслове. Те, что у окна, не обратили на него внимания, а может быть, и не расслышали, что он хотел сказать.

Мало ли, может, он отгонял муху.

Эту троицу знало полстраны. По фотографиям и карикатурам в газетах; по витринам магазинов, забитых книгами одного, по афишам о публичных лекциях с крупно набранным именем другого, по полотнам третьего, размещенным на самых видных местах выставок.

Тудор Стоенеску-Стоян никогда не осмелился бы пуститься в путь в подобном обществе. Знай он об этом заранее, он вернул бы билет и выпросил себе место где-нибудь подальше, в уголке, среди простых смертных, безликих и безымянных. Развернув газету и украдкой, искоса поглядывая поверх листа, Тудор Стоенеску-Стоян попытался их рассмотреть.

Толстый и обрюзгший романист, с маленькими, заплывшими жиром глазками и блестящей потной лысиной, кутал шею цветастым деревенским платком. Глядя на его лицо, люстриновый, пропотевший под мышками пиджак, дешевую цепочку, разделившую на два полушария обтянутый жилетом живот, его можно было счесть едущим на отдых мясником, провинциальным бакалейщиком, самое большее арендатором, разбогатевшим слишком быстро, чтобы успеть приобрести хоть чуточку лоска. И все-таки сомнений не оставалось. Раскорячив толстые ноги, обмотав шею немыслимым платком, на скамье дремал (а возможно, и не дремал) президент Академии, романист Теофил Стериу, знаток деликатных болезней совести, создатель героинь, сотканных из воздуха и с таинственной, как омут, душой.

Не менее неподобающей была наружность прославленного художника, сидевшего напротив. Как умудрялись эти глаза, с красными веками без ресниц, уловить соразмерность форм, цветов и объемов, скрытую от людей обыкновенных? Как эти волосатые руки с короткими расплющенными пальцами ухитрялись ткать красочную волшебную пелену теней и света, извлекая их из свинцовых тюбиков? Внешность обоих мэтров была вульгарна. Черты лишены всякого благородства. Одежда — в полном небрежении. Казалось, они давно позабыли о своем природном обличии и таскают его на себе, словно обветшавшие лохмотья, всем существом сосредоточившись на своих книгах и картинах.

И только лектор, свежевыбритый, в галстуке на пластроне шелковой рубашки, повязанном нарочито небрежно, в перчатках, оберегавших руки от нечистых прикосновений, радовал глаз своим обликом, соответствуя традиционным портретам знаменитостей с почтовых открыток.

Тудор Стоенеску-Стоян перевернул газетный лист, не прочитав ни строчки. Храня вид полной непричастности, он вслушивался в беседу прославленной троицы.

— Среднестатистический человек меня не интересует, дорогой Стериу! — фыркнул знаменитый лектор, презрительно выпятив нижнюю губу. — Зачем и с какой стати я стал бы интересоваться червем, личинкой, ничтожествами? Это заблуждение естествоиспытателей и народников. Усредненность, непроявленность — что можно выжать из них?

— Два яблока и рыба на салфетке в углу стола, и Сезанн сотворил из ничего нечто!.. — вмешался художник, хитро прищуривая красные, без ресниц веки.

Лектор пропустил этот выпад мимо ушей и продолжал развивать свою мысль, обращаясь к Теофилу Стериу. Однако романист, казалось, не находил ничего интересного в этом разговоре, на его взгляд бессмысленном. Он глядел в темноту за окном, сквозь которую мчал поезд.

В маленьких, заплывших жиром глазках — никакого выражения. В кротком, затуманившемся взгляде — ни проблеска мысли.