Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

— Да.

— Ну вот и отлично. Деньги доставьте в Ленинград. Таково распоряжение Военного совета.

— Слушаюсь, — сказал капитан.

— Да, кстати, прошу не забывать, что для нас значат эти три миллиона. Только в самом крайнем случае вы можете эти деньги сжечь.

Полковник подошел к Ливанову и пожал ему руку.

— Желаю вам полной удачи, Володя.

— Спасибо, Алексей Кузьмич.

— Ну вот, Паша, ночью мы вылетаем, — сказал Ливанов, — у нас есть все: и одежда, и оружие, и продукты. Тебе известна первая задача — взорвать мост. Теперь второе. Только, пожалуйста, будь повнимательней, так как это дело связано с большими деньгами. Ты можешь себе представить, что такое отступление? — спросил капитан. — Это, дорогой Паша, такое время, когда у человека в десять дней седеет душа. Ты когда-нибудь отступал?

— Отступал, — сказал Радыгин, — по морю отступать еще хуже, чем по земле.

— Возможно. Но мы будем говорить о земле. Давай-ка мы развернем карту и посмотрим на один маленький городок. Вот он, видишь? Это твой родной городок. Вокруг него много лесов, где с августа сорок первого года стали скапливаться партизаны. Отсюда они нападали на комендатуры, совершали диверсии, вели наблюдение за передвижением немецких войск. Как ты сам понимаешь, воевать им было нелегко, потому что на всех наших фронтах дела тогда складывались неважно. И тем удивительней показалась партизанам какая-то особая любовь немцев к нашим обыкновенным бумажным деньгам. Вскоре это обстоятельство разъяснилось. Немцы неспроста охотились за нашими деньгами. Через своих подставных лиц они отправляли эти деньги в частные банки нейтральных государств, и мы должны были оплатить каждый бумажный рубль золотом, которое, как известно, может превратиться во все, что человек пожелает. Когда партизаны сообразили что к чему, они стали принимать меры и организовали тройки почти при каждом отряде. Эти тройки ходили по деревням и разъясняли народу, какой вред могут принести наши деньги, если они окажутся у немцев в руках. И ты понимаешь, Паша, народ это понял. Больше того, он стал жертвовать свои деньги на танки и самолеты, отдавать их на сохранение партизанам без всяких расписок, полагаясь только на их честность. Вот с тех пор в оккупированных районах и идет война за каждый советский рубль. Тебе, конечно, хочется узнать: почему пожертвованные деньги должны привезти мы, а не партизаны, которые занимались этим делом. Хорошо. Я объясню тебе.

— Сначала я хочу знать точно, сколько там денег? — спросил Радыгин.

— Говорят, больше трех миллионов. Собраны они были в двадцати семи деревнях, в нескольких депо и как будто даже в таких учреждениях, которые довольно тщательно контролируются немцами.

— Три миллиона! Так ведь это же целый капитал! — воскликнул Радыгин и оживленно заерзал на диване. — Теперь неплохо бы узнать, где он спрятан.

— На кладбище. А произошло это так. Около месяца тому назад район, куда мы отправляемся, был почти целиком очищен от партизан. Случилось все это потому, что сами партизаны не ждали никаких активных действий со стороны немцев. Как партизанам удалось уйти в соседний район, я не знаю. Но мне известна судьба каждого, кто входил в ту тройку, которая прятала эти миллионы. Один из них был убит. Второй попал в гестапо, а третий благополучно добрался в соседний район и сообщил нам обо всем, что случилось с тройкой.

— Так, — сказал Радыгин, — теперь, значит, все зависит от человека, который попал в гестапо. Неужели он не выдержит и отдаст народные денежки немцам?

— Думаю, что не отдаст.

Капитан несколько раз прошелся по комнате. А Радыгин плотнее прижался к спинке дивана и почувствовал сильное сердцебиение.

Он сидел не шевелясь, и его побледневшее лицо выражало точно такую же строгость, какая обычно появляется на лицах людей, когда они из своей комнаты смотрят на грозу, бушующую за окном. Затем Радыгин расслабленно улыбнулся, а капитан сказал:

— Теперь у нас прибавилась еще одна забота. Только в крайнем случае, Паша, мы можем сжечь эти миллионы.

— Как сжечь?

— А очень просто.

— Нет. Это совсем не просто, — сказал Радыгин. — Я деньги люблю и знаю им цену. Жечь у меня рука не подымется.

— Зато у меня не дрогнет. Ну, все тебе ясно?

— Как будто, — уклончиво ответил Радыгин и встал с дивана.

В сильном волнении он потер мокрые щеки, затем снова сел и тревожно посмотрел на дверь.

— Вы что ж в темноте-то сидите? Сейчас обедать будем, — сказала Серафима Ильинична, входя в комнату. Она задержалась около сына, чувствуя что-то неладное, потом торопливо задернула шторы и зажгла свет.

— Мама, — сказал Ливанов и застенчиво обнял ее. — Ночью мы с Пашей уезжаем. Вернемся недели через две… Больше об этом ни слова… Хорошо?

— Хорошо, я не стану об этом говорить. Но скажи мне, это очень опасно?

— По-моему, не очень… Как ты думаешь, Паша?

— Горевать нечего, — сказал Радыгин, — вернемся к сроку.

За столом, еле сдерживая слезы, Серафима Ильинична украдкой смотрела то на сына, то на Радыгина, который ел суп серебряной ложкой и поэтому очень осторожно подносил ее ко рту.

К концу обеда Серафима Ильинична все-таки заплакала.

— Дети мои, — сказала она, поднимая глаза, наполненные горечью и слезами, — берегите друг друга.

— Что вы, — растроганно промолвил Радыгин, — как можно не беречь друг друга, это даже обидно подумать.

После обеда Серафима Ильинична ушла на кухню, а капитан и Радыгин стали переодеваться в гражданскую одежду.

Радыгин почти не отходил от зеркала, то застегивая, то вновь расстегивая воротник лионезовой рубашки. Он хотел даже надеть галстук, но Ливанов запротестовал, боясь, что в этом галстуке его спутник будет слишком резко бросаться в глаза.

Часам к восьми они совсем преобразились и действительно стали похожи на гатчинских жителей, отправляющихся в Эстонию на работу. Так они числились по документам. Радыгин был теперь слесарем Сердюковым, а Ливанов — механиком Завитковским.

Они решили поспать, и Ливанов быстро уснул, а Радыгин, приподняв голову с подушки, беспокойно вздохнул, стараясь сосредоточить свои мысли на трех миллионах. Но эти мысли путались и исчезали, и Радыгин морщился от досады, не понимая, что же на эти миллионы можно сделать, если бы они оказались в руках одного человека.

«Но ведь они не мои. Так чего же я ими голову засоряю», — наконец подумал он и почувствовал облегчение, но заснуть все же не смог.

Долго смотрел он на зеркало, и в его воображении вставала светлая кухня с большой русской печкой, в которой горели дрова. Он видел сестер, и его старуха мать стояла с закатанными рукавами, а перед ней на столе было белое тесто, покрытое легкими дождевыми пузырями.