Марта Фомина - Детство Ивана Грозного

— Ну, что еще, миротворец? — в сердцах крикнул дюжий, но неказистый с виду Фома Головин, не любивший Федю за красоту и умение бросить к месту острое словцо.

— Умоляет дальше Коломны не слать! — передал Макарий просьбу государя.

Фомка так и взвился:

— Ишь, одна Коломна ему не соромна! А мы уже решили: Кострома как раз будет красна! Так и передай! — и не выдержал, наступил со злости на мантию митрополита, аж затрещала плотная материя.

Макарий сделал вид, что не заметил, но сказал веско словами из священного писания:

— «И еже имея мнится, взято будет от него».

Бояре поняли: слова те относятся не только к Фоме, — и сбавили тон:

— Ладно, отче, не держи обиду. Кострома — самое место для изменников. Так и скажи государю.

Макарий не сразу поднялся в Думскую палату: сердце молотом билось в груди. Боялся, не одолеет крутую лестницу. Стоял и смотрел вслед расходившимся по домам боярам; выжидал, пока уймется боль в груди.

Между тем толпа случайных прохожих, видимо, сочувствуя митрополиту, не расходилась. Новые люди, узнав о случившемся, присоединялись к ней. Надобно было уйти, и Макарий, подобрав оторванную полу, тяжело преодолел несколько ступеней, как вдруг над головой его что-то просвистело, грузно шлепнулось о деревянную брусчатку, и утихшая было площадь вдруг взорвалась единым многоголосым криком.

Макарий оглянулся, толпа раздалась, и в черном ее окоеме четко проступил ярко-красный комок. Если бы не развязавшаяся длинная лента на шее, голубой дорожкой пролегшая среди желтой опавшей листвы, митрополит вряд ли признал любимого котенка Евдокии Шуйской, двоюродной сестры юного государя.

Во дворце водилось много кошек. Одни в подвалах ловили мышей, другие, попородистей, кормились возле многочисленной великокняжеской челяди. «Но этот котенок был на особом положении и временами забегал даже в Думскую палату вслед за хозяином. За глаза его так и звали: «Шуйская кошка». Даже собаки, кормившиеся возле кухни, не отваживались нападать на белоснежного голубоглазого красавца: из-за него хозяева больно били и лишали еды…

Хватая ртом воздух, митрополит преодолел, наконец, лестницу и вбежал в Думскую палату. Окно на площадь было распахнуто, а на полу под ним в жестоком припадке бился юный государь. Кованые каблуки его сапог, которыми он размозжил голову котенка, были алы, брызги крови запятнали ковровые дорожки и дубовые стены.

Вновь повторившийся приступ болезни Ивана, стоивший ему потери памяти, а кошке — жизни, потряс митрополита не меньше, чем избиение боярами Воронцовых. Движимый состраданием, он опустился на колени и попытался подложить под голову отрока свернутый край ковра, но подоспевшая Евдокия отстранила Макария, легко, словно былинку, подняла своего подопечного и отнесла его в детскую.

Несчастный не приходил в сознание, несмотря на причитания прибежавшей бабки Анны и хлопоты немецкого лекаря Феофила, которого она держала всегда подле себя. Чувствуя, что он здесь не нужен, Макарий осенил мальчика крестом, прочел над ним молитву, и направился в митрополичьи покои.

Он широко вышагивал по узкой улочке, усыпанной увядшей листвой, и с печалью думал о том, что за минувшие годы так и не сумел разбить панцирь недоверия в ребенке. Тот в штыки встречал любые попытки сблизиться. И снова Макарий казнился, вспоминая страдания мученика Иоасафа, который не знаниями — одной своей доброй, почти детской душой навсегда завладел сердцем мальчика, даже уйдя из его жизни.

А вот Воронцовы и Глинские преуспели.

Федор с государем часто в последнее время носились по улицам Москвы верхом на породистых иноходцах, и нередко позади них на дорогах оставались сбитые с ног, стонущие, искалеченные люди. Говорили, что котенок Шуйских не первая жертва, что с высоких крылец дворца спускал царственный отрок кошек и собак, ликуя от их предсмертного визга. Однако среди жертв не было безымянных и приблудных животных, Иван выбирал только любимцев клана Шуйских и их приспешников.

В Думе митрополит услышал и о слишком ранних любовных похождениях юного государя. Бояре друг другу на ухо шепотом передавали скабрезные подробности, наверняка наполовину выдуманные и приукрашенные испорченным Федором: ведь он выполнял задание Шуйского! Результатом явилось поручение бояр послу Сукину тайно сообщить литовским вельможам о том, что русский государь, возмужав, ищет себе невесту и готов-де закрепить мирный договор родственным союзом, одинаково выгодным для обоих могучих соседних держав.

Разумеется, Иван и не догадывался об этом, все делалось за его спиной. Впрочем, в донесениях Сукина из Литвы бояре так и не нашли ответа на свое предложение: видно, распри из-за дележа порубежных земель помешали сватовству.

Зашевелились и Глинские. До сих пор бабушка Анна редко заглядывала к внуку: то ли боялась склок, постоянно возникавших вокруг него между воюющими за власть боярами, то ли перенесла обиду за убитого деверя с покойной дочери на ее сына.

Но время шло, государь подрастал, его влияние можно было использовать для продвижения сыновей, родных дядей Ивана, и она зачастила в детскую.

Несмотря на лютую ненависть к Глинским, Шуйские вынуждены были считаться с ними: как-никак самые близкие родственники государя! Дядья еще сильнее старались разжечь в племяннике ненависть к первобоярину, а любовь к себе прививали теми же способами, каким пользовался Андрей Шуйский: превозносили его храбрость, бесстрашие и мужество, как будто сбитые с ног женщины и старцы, покалеченные кошки и собаки были не жертвами, а достойными или даже превосходящими его по силе противниками.

Слава Богу, Воронцовы теперь далеко, но как оторвать ребенка от родственников, от бояр, готовых уже сменить кнут на пряник в преддверии совершеннолетия государя? Да и удастся ли это ему, Макарию, после долгого отчуждения? Может свое «век не забуду!» мальчик сказал в беспамятстве и тотчас забыл?

Однако уже на следующий день, придя навестить больного государя, еще лежавшего в постели, Макарий убедился, что Ваня все помнил.

— Спасибо, владыко, век буду благодарен! — повторил он вчерашнее и тут же робко спросил: — А можно ли справиться, как там Федя? Так, чтобы Шуйским не донесли!..

— Можно, только больше никому ни слова об этом. Пошлю монаха в Костромской монастырь по церковным делам, он обо всем и проведает, — успокоил Макарий и, когда больной горячо облобызал его руку, с горечью подумал, насколько глубокие корни пустил в душу отрока смазливый ловелас Федя и как трудно будет их вырвать. Однако игра стоила свеч — от того, каков будет государь, зависело, что станет с государством и чего добьется его народ.