Арне Гарборг - Мир

— Хм, да это же… — вмешался Энок. Но Ульсен не слышал его.

— Хе-хе, однажды я внушил себе, что Гёте сказал или сделал нечто такое, что задело меня; и тогда я позволил себе нападки на Гёте… Гёте — мой коллега, отошедший в мир иной, один из величайших поэтов, когда-либо существовавших!.. И каждый признает нелепость первых строк:

Ax, c’est vrai [83] Это правда ( франц. ). ; ты не понимаешь по-немецки. Ах, l’imbecile [84] Идиот ( франц. ). … Но теперь послушай то, что я сочинил на норвежском; это Хенрику Вергеланну [85] Вергеланн Xенрик (1808–1845) — выдающийся норвежский поэт и общественный деятель. , которого я подверг нападкам за его непорядочность, — и я имел на это полное право:

— Гм, — кашлянул Энок, — сходи-ка за сборниками псалмов, Гуннар. Пришло время, когда мы должны помолиться.

Ульсен остановился и всплеснул руками.

— Вы, змеёныши! — заговорил он. — Остерегайтесь духовного высокомерия! Остерегайтесь тех, кто произносит долгие молитвы и повторяет: «Господи, Господи!» — но отвергает и презирает Господа в великих делах Его и в великих Его откровениях! Они не знают ни Гёте, ни Шекспира, но хотят узнать Бога! Ха-ха! Истинно говорю вам, ваши молитвы и причитания: «Господи, Господи!» — не помогут вам, ничто не поможет вам, ибо вы ищете спасения вне самих себя, где его невозможно отыскать. Вы ослы, ничто не может спасти вас, когда мы сами не можем себя спасти! Если ты полагаешь, что кровь в сосудах твоих нездорова, тяжела и черна, то и вера твоя принесёт тебе болезнь и увядание. Истинно говорю я вам: дело не в вере, а в крови! Вы безумцы, в невежестве вашем говорите о крови Иисуса; а разве вы не знаете, что если говорится о крови, о крови Спасителя, то имеется в виду ваша собственная кровь, ваша свежая, алая кровь!.. Ибо в ней заключено спасение, и ни в чём ином! И ничто не избавит нас, даже то, что зовётся верой или волшебством! А вы как будто не видите спасительного лекарства! Посмотрите на пташек небесных! Вы пёсьи головы, чему учил Иисус, если не тому, что следует быть здоровыми и весёлыми? Радость — вот лучшее лекарство, а лучшее лекарство есть лучшая религия; и потому вам следует петь песни во славу Эвана [87] Одно из имён Диониса, греческого бога виноделия. , равно как и Божьего человека пастора Цетлица [88] Йенс Цетлиц (1761–1821) — норвежский священник и поэт, автор многих застольных песен. ; и непотребно восседать здесь, в этих тёмных норах, и размышлять о своих так называемых «грехах»! Ха-ха, «грехи»! Как будто мужик в состоянии грешить! Мне кажется, я так и вижу Господа Бога, сидящего и подсчитывающего ваши ничтожные глупости и грубости; которые вы украшаете высоким словечком «грех», ха-ха, «грех»! Да у вас, чёрт меня подери, почти что нет души, почти что нет…

— Но теперь довольно! — перебил его Энок. — Хватит, излил душу! Ибо сказано: устами пьяных и младенцев глаголет истина…

— Что? Он сказал — «пьяных»? Он, должно быть, полагает, будто я пьян… Я? — Ульсен выпрямился и сделался твёрдым, аки столб. Затем он схватил цилиндр с тросточкой и убрался восвояси. — L’imbecile! — крикнул он уже в дверях.

Больше они его не видели. А на другой день явился посыльный от Пера за его вещами и за деньгами, которые Энок должен был Ульсену за восемь дней занятий.

…После этого беспокойство поселилось в душе Энока.

Он грешил. Он был неверным и непокорным. Он должен был стать учителем в доме своём, и в том, несомненно, была воля Господа; и Отец должен был помочь ему, ибо обещал это, без сомнения. Однако Эноку не хватило терпения. Дело пошло не очень хорошо и не очень споро; слишком много у Энока было других дел. И в наказание за сомнение и неверие Бог перестал помогать ему, так что Эноку казалось, будто он не справился со своим делом. Это было то же самое, что и с Петром, когда он отправился по воде; он стал тонуть, как только начал сомневаться. Но Энок, в отличие от Петра, обратился не к Господу, — он обратился к Ульсену.

И «проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою» [89] Иеремия 17:5. . И не в одном только неверии заключался грех Энока… И так внезапно это случилось! И так нежданно! Он не соображал ничего; ему казалось — вот она, надежда, как всегда; и вдруг падение; он сотворил худший грех — он, чадо Божье!

Чем больше Энок размышлял, тем большим становился грех; в нём поселился страх, и он потерял мир. Грянуло возмездие. Энок ходил подавленный и безразличный; вся его детская радость улетучилась; почти с испугом и неохотно он обращался к Писанию и к молитвам — ничто не помогало, ибо Господь лишил его надежды своей. Мирские скорби и заботы овладевали им каждый миг, и Энок с ужасом думал, как легко дьяволу одурачить его теперь, когда он подступил к нему вплотную. Бывали дни, когда Энок ощущал такую безнадёжность и безразличие, что ему казалось, будто жизнь угасла; единственное, что он осознавал, — стремление к Богу, слабое, беспокойное стремление, подобное крохотной дрожащей искре. Это была его вера; Энок понимал это; но вера его была такой безжизненной, что в ней не было ни утешения, ни прочности; и молитва его была такой скудной, что она едва ли могла вознестись до трона Господня и Агнца.

Сена в этом году было немного, и скотину пришлось кормить чем попало. Неплохо шла рябиновая кора; старые рябины падали одна за другой, так что в конце концов осталась лишь пара самых старых, одна с сорочьим гнездом, другая — совсем одряхлевшая. Усадьба казалась на удивление пустой и голой. Хорошо ещё, что осталась старая ива; Эноку очень хотелось и её срубить, ибо с ней «было связано суеверие»: отец Энока считал её деревом, приносящим удачу. Но пока она росла чуть к северо-западу от дома.

…Однажды обитатели усадьбы выскабливали буланую лошадь, как вдруг явился Саломон Стурбрекке на повозке с Ларсом-приживальщиком. Анна вздохнула; теперь им предстоит малоприятная беседа. Из того сброда, что околачивался в округе, Ларс Роттехолен был хуже всех.

Он был набитый дурак, полудитя и полузверёныш, и более того — он не умел правильно говорить, хотя ему стукнуло уже сорок лет. Ходить как следует он тоже не мог: плёлся со своей клюкой, как старик, тряся и дрожа своей обвисшей головой. Внешний вид его также был неприятен: серое сальное лицо, вечно потеющее, с глухой, звериной ухмылкой и маленькими, блёклыми тупыми глазками. Но самое худшее было то, что он не имел чувства стыда; просто ужасно было, когда он оказывался в доме рядом с детьми. Анна как-то раз наткнулась на Гуннара и Каролуса, когда они лежали на сеновале и обращались с ним, как с… она злилась, стоило ей только подумать об этом. И это подобие человека должно было обретаться здесь три дня…