Ганс Фаллада - Кошмар в Берлине

— Ваши направления!

— Разрешите нам хотя бы войти, — сказал Пиннеберг и подтолкнул вперед Барашка. — Собственно говоря, мы частным образом. И по записи. Мое имя Пиннеберг.

При слове «частный» чудище подняло руку и включило в прихожей свет.

— Доктор сейчас выйдет. Буквально через минуту. Попрошу вас, вон туда, пожалуйста, — сказала она, указывая на дверь.

На пути им попалась комната, дверь которой на половину была раскрыта. Приемная — решили они. Там-то и сидели все те тридцать человек, которых видел на улице Пиннеберг. Все их головы тут же обернулись к вновь прибывшим, и тут же поднялся гул голосов:

— За что мы платим налоги?!

— И чем это они лучше нас?!

Вошла медсестра:

— Немедленно прекратите! Вы мешаете доктору! Или, думаете, он ничего не слышит? А эти люди его зять с женой. Ведь так?

Смущенный Пиннеберг улыбнулся, Барашек поспешила к нужной двери, а в приемной на мгновение наступила тишина.

— Быстрей же! — прошептала сестра, проталкивая Пиннеберга вперед. — Эти страховые пациенты слишком бесцеремонные. На что эти люди рассчитывают за те гроши, что нам выделяют?

Дверь закрылась, и Пиннеберг и Барашек оказались во владениях красного плюша.

— Похоже на гостиную, — заметил Пиннеберг. — И как тебе все это? На мой взгляд, ужасно старомодно.

— Это было отвратительно, — сказала Барашек. — По сути мы такие же, как и они, — страховые пациенты. Теперь знаем, как врачи про нас говорят.

— Ну что ты так волнуешься? — ответил он. — Так ведь и есть на самом деле. Мы люди маленькие, вот они с нами и не считаются.

— Меня и правда это волнует…

Дверь открылась, и в комнату вошла уже другая медсестра.

— Господин и госпожа Пиннеберг? Доктор просит вас еще немного подождать. А пока я запишу ваши личные данные.

— Пожалуйста, — согласился Пиннеберг и тут же услышал:

— Сколько вам лет?

— Двадцать три года.

— Имя?

— Иоганнес. — Слегка запнувшись, он добавил: — Бухгалтер. — И уже увереннее: — На здоровье не жалуюсь. В детстве — самые обычные детские болячки, ничего серьезного. Полагаю, мы оба здоровы.

После недолгого молчания продолжил:

— Да, мать еще жива. Нет, отца больше нет. От чего умер, сказать не могу, не знаю.

Заговорила Барашек:

— Двадцать два. Эмма. — Какое-то время она молчала, потом продолжила: — Урожденная Мёршель. Здорова. Родители живы. Тоже здоровы.

— Ну все, еще минуту, и доктор вас примет.

— И кому все это нужно, — пробормотал Пиннеберг, когда дверь за сестрой закрылась. — Мы…

— Тяжело тебе дался этот «бухгалтер».

— Ну а ты? Урожденная Мёршель! — Он засмеялся. — Эмма Пиннеберг, по прозвищу Барашек, урожденная Мёршель. Эмма Пинне…

— Да успокойся ты! О господи, милый, мне опять приспичило. Не знаешь, где у них здесь это «заведение»?

— Ну каждый раз одно и то же! Заранее надо было, что ли…

— Но я же уже… Клянусь, милый… Еще на Ратушной площади — целый грош отдала. Я когда волнуюсь…

— Значит, так, Барашек, надо немного потерпеть. Если ты и правда недавно…

— Но мне очень надо, дорогой.

— Прошу вас, — послышался голос, и в дверях они увидели доктора Сезама, того самого знаменитого доктора Сезама, который, по слухам, пленил половину жителей города и четверть населения провинции добротой своего сердца. Как бы то ни было, он издал популярную брошюру о проблемах сексуального свойства, поэтому Пиннеберг, набравшись храбрости, написал ему и попросил принять Барашка.

Доктор Сезам стоял в дверях:

— Прошу вас.

Доктор Сезам поискал у себя на столе письмо Пиннеберга.

— Вы писали мне, господин Пиннеберг, что не собираетесь пока заводить детей, потому что недостаточно обеспечены.

— Да, — ответил Пиннеберг, явно смутившись.

— Раздевайтесь, — обратился врач к женщине. — И вы хотите быть уверенной, абсолютно уверенной…

Его глаза недоверчиво усмехались за стеклами очков в золотой оправе.

— Я прочитал в вашей книге, — говорит Пиннеберг, — что эти пессуарии…

— Пессарии, — поправил его врач. — Да, но не каждой женщине они подходят. К тому же не совсем удобны в использовании. Не уверен, есть ли у вашей жены навык… — И он взглянул на нее.

Она начала раздеваться — блузка, юбка — высокая, со стройными длинными ногами.

— Ну, пройдемте, — сказал врач. — А вот блузку, юная дама, снимать было необязательно.

Лицо Барашка залил румянец.

— Оставьте ее здесь и пойдемте. Мы сейчас, господин Пиннеберг.

И они прошли в соседнюю комнату. Пиннеберг не сводил с них взгляда. Доктор Сезам едва доходил «юной даме» до плеча. Пиннеберг в очередной раз убеждается, как она восхитительна — лучшая в мире, единственная на свете. Он работает в Духерове, она же здесь, в Плаце, они видятся раз в две недели, потому волнение его не отпускает, а желание не угасает.

Он как мог вслушивался в то, что происходило в соседней комнате: тихим, мягким голосом врач о чем-то спрашивает, шумно перебирает в металлическом лотке инструменты, этот звякающий звук Пиннеберг слышал в кабинете дантиста — неприятный звук.

И вот впервые он не узнал голоса своего Барашка — очень громкого, звонкого, это был почти крик: «Нет! Нет! Нет!» — и еще раз: «Нет!». И совсем тихо: «О Боже!»

Что там творится? Пиннеберг — три шага — и подошел к двери. Говорят, врачи те еще развратники… Но тут он снова услышал голос доктора Сезама, но не смог разобрать ни слова. Слышно было только, как вновь звякнул инструмент.

И долгое молчание.

Лето в самом разгаре, середина июля, невероятно ослепительный солнечный свет и очень синее небо. Морской бриз колышет ветви деревьев, и они норовят «заглянуть» в распахнутое окно. В детстве Пиннеберг знал одну песенку, которая сейчас вдруг вспомнились ему:

Из приемной доносились голоса. Для тех, кому они принадлежали, время растянулось в бесконечность.

«Вам бы мои заботы. Мне бы ваши…»

Они вернулись. Пиннеберг вопрошающе уставился на Барашка. Ее широко раскрытые глаза говорили о том, что она сильно напугана.

На ее бледном лице вдруг появилась улыбка, сначала слабая, но постепенно она становилась все шире и наконец расцвела пышным цветом. А доктор в углу спокойно мыл руки, посматривая через комнату на Пиннеберга. И вдруг проговорил:

— Слишком поздно, господин Пиннеберг, с предупреждением. Дверь заперта. Думаю, уже второй месяц.

У Пиннеберга перехватило дыхание. Вот так удар! Но его реакция была мгновенной.

— Доктор, но это невозможно! Мы были осторожны. Да этого не может быть. Ведь правда, Барашек…

— Милый, — ответила она. — Милый мой…