Лиза Ангер - Красивая ложь

За окном идет дождь. Его тяжелые капли с громким стуком опускаются прямо на стены обгоревшего здания. Дождь попадает и сюда, сквозь дыры в крыше. Вода стекает по сломанной лестнице. Он вдруг пошевелился, и с его губ сорвался стон. Я услышала, что он произнес мое имя. Я склоняюсь над ним.

— Все в порядке. Все будет в порядке. — Я повторяю эти слова, хотя и понимаю всю тщетность своих надежд. Я знаю, что нас разыскивает человек, которого я раньше очень любила. С ним какие-то мужчины, и они собираются нас убить, чтобы страшная правда, известная мне, умерла вместе со мной. Я ранена так тяжело, что нахожусь на грани обморока, но мои силы поддерживает нежелание встретить свой последний час в этом проклятом здании в восточном Манхэттене. Что-то больно вонзилось в мое правое бедро. Возможно, это пуля, а может, деревянная щепка или острый гвоздь. Но здесь так темно, что я едва различаю дыру на джинсах, да и то только потому, что синяя ткань пропиталась кровью. У меня кружится голова, и мир словно колышется на воздушных волнах, но я держусь.

Я их слышу. Их фонари разрезают темноту резкими лучами света. Я пытаюсь контролировать свое дыхание, но оно все равно кажется мне громким. Я слышу, как один из мужчин кричит: «Думаю, что они провалились вниз! Их надо искать там, на самом дне». Ответа не последовало, но я слышу, что другие послушно направились вниз и деревянный пол под их ногами жалобно поскрипывает.

Он снова пошевелился.

— Они идут, — говорит он мне едва слышным голосом. — Выбирайся отсюда, Ридли.

Я не отвечаю ему. Нам обоим известно, что я никуда не уйду. Я прижимаюсь к нему, но он пытается встать. Боль так искажает его лицо, что это заменяет самый громкий крик. Если мы не выберемся отсюда, это место станет нашей могилой. Я тяну его, хотя и знаю, что этого не следует делать. У стены стоит какая-то старая софа. Она совсем близко, но его лицо белеет от невыносимой боли, и он теряет сознание. Я мгновенно ощущаю его вес. Но он все же продолжает двигаться, и я понимаю, что моя молитва была услышана: «Прошу тебя, Господи, прошу тебя, Господи, прошу тебя, Господи». Я повторяю заветные слова, чувствуя, как мои ноги становятся словно ватные, а силы покидают меня.

За софой достаточно места как раз для нас двоих. Я затаскиваю его туда, и сама ныряю следом, ложась на живот. К краю софы придвинута какая-то корзина, и я смотрю сквозь ее прутья на то, что происходит вокруг. Они близко, и я подозреваю, что они услышали нас, потому что прекратили разговаривать и выключили фонари. Я ни разу до этого не стреляла из пистолета. Я не знаю, сколько пуль осталось в этом. Я думаю, что мы обречены умереть здесь.

— Ридли, прошу тебя, не делай этого. — Его голос гулким эхом отзывается в темноте.

Мне кажется, что он звучит прямо у меня над головой.

— Мы что-нибудь придумаем, — добавляет он.

Я ничего не отвечаю. Я знаю, что это ловушка. Уже ничего нельзя придумать и исправить. У меня было много возможностей закрыть на все глаза и вернуться к жизни в сладком неведении, которой я жила до сих пор. Я отказалась от этого. Жалею ли я? Сейчас мне трудно это решить, тем более что привидения придвигаются к нам вплотную.

— Шесть, — шепчет он.

— Что?

— У тебя осталось шесть пуль.

До недавнего времени моя жизнь была бедна событиями. Нельзя сказать, что я влачила жалкое существование, пока одно случайное происшествие не перевернуло мой мир, но доля правды в этом есть. Наверное, точнее было бы сказать, что к переменам привело не одно конкретное событие, а целый ряд происшествий. Они невольно заставили меня принимать решения, а потом все вокруг резко изменилось. Умирали люди, ломались судьбы, — так открывшаяся правда оказала свое разрушительное воздействие. Казалось, что все ждали освобождения, но вместо этого лишь рухнул долго возводимый фасад, обнажив наши души и заставив нас все начать сначала.

Меня зовут Ридли Кью Джонс. Когда все это началось, мне исполнилось тридцать два года. Я была писательницей и жила одна в съемной квартире в Ист-Виллидж. Я поселилась в ней еще с тех пор, как окончила нью-йоркский университет. Моя квартира находилась в четырехэтажном здании на углу Первой авеню и Одиннадцатой улицы, над пиццерией под названием «Пять роз». Это место мне сразу понравилось, потому что за зарешеченной черной входной дверью там был полутемный холл, а в воздухе постоянно витал аппетитный запах чеснока и оливкового масла. Квартира, которую я снимала, была фантастически дешевой. Всего восемьсот долларов в месяц. Если вы знаете Нью-Йорк, то подтвердите, что такая плата там почти не встречается. В квартире была одна комната, окна которой выходили на внутренний дворик, где целыми днями лаяла собака. Из окна мне открывался вид на окна стоящего напротив здания, и жизнь его обитателей была передо мной как на ладони. Но несмотря ни на что это было прекрасное место, и я чувствовала себя счастливой. Даже если бы я могла себе позволить что-то более роскошное, то не променяла бы скромное убранство своей квартирки и возможность лакомиться лучшей пиццей в Нью-Йорке ни на что на свете.

Возможно, у вас возник вопрос относительно моего второго имени Кью. Это не инициалы. Это мое полное второе имя. Мой отец Бенджамин Джонс, педиатр из Нью-Джерси, который живет с моей матерью в комфортабельном доме, выдержанном в викторианском стиле, всегда стеснялся своей простой фамилии. Моя мать в прошлом была танцовщицей. Они с отцом любили друг друга еще с тех пор как встретились (мой отец тогда учился в университете), с 1960 года, если придерживаться точных дат. Мой отец всегда мечтал прославить свою ординарную фамилию. Он вырос на окраине Детройта, в Мичигане, в семье простых людей, которые не стремились к тому, чтобы их сын стал каким-то необыкновенным человеком. Но он изо всех сил пытался вырваться из рамок провинциальной жизни, поэтому, когда дело дошло до того, чтобы дать имена своим детям, он превзошел сам себя. Мне он дал имя Ридли, в честь Ридли Скотта, знаменитого режиссера, а в качестве второго имени мне досталось Кью. Отцу казалось, что необычные имена дают их обладателю толчок к наполненной впечатлениями и событиями жизни, и влияние обычной фамилии уже не будет иметь значения. Он считал свою теорию доказанной, потому что, по его мнению, жизнь писателя в Нью-Йорке весьма своеобразна.

Впрочем, я согласна с ним, так как моя жизнь действительно была нескучной, даже до тех событий, о которых я намерена рассказать. Я считаю, что любить своих родителей и быть любимой ими уже дает тебе основание для радости. Я всегда чувствовала себя счастливой, мне все в себе нравилось (кроме моих бедер, пожалуй). А еще у меня была моя работа, мои друзья и моя квартира. С мужчинами у меня отношения, как правило, складывались удачно, хотя я и не могла бы похвастаться тем, что встретила любовь своей жизни. Когда живешь в Нью-Йорке, понимаешь, что именно надо ценить в первую очередь.