Джордж Уайт-Мелвилл - Гладиаторы

Таким образом, Эска пришел к обширному фасаду дворца. Здесь трубили рожки, и германские стражники строились в боевой порядок, очевидно, с целью противиться нападению. Нельзя было иначе понять выражения лиц этих людей и бряцания их тяжелого оружия. Хотя главный двор был переполнен ими, однако поток беглецов все еще стремился через боковые двери, и бретонец подумал, что теперь не так трудно проникнуть внутрь через одну из этих дверей. Бросив взгляд на этих красивых вооруженных мужчин, собиравшихся здесь с чисто солдатской скоростью, он подумал, что горсть людей, при всей своей слабости, будет защищаться достаточно сильно, чтобы дать цезарю время убежать. Он мог скрыться задами дворца или же, если эти зады уже оцеплены, мог переодеться, как один из тех многочисленных рабов, которые все еще бежали целыми массами. И, несмотря на недавно пробудившиеся чувства, Эска не мог удержаться от старых воспоминаний, не мог не пожелать сразиться в рядах этих мощных гвардейцев, хотя бы даже за такое дело, за какое приходилось стоять им.

Заметив одну дверь, выходившую на не занятую войсками террасу, Эска беспрепятственно вошел во дворец и начал переходить из комнаты в комнату, никого не встречая. Много драгоценных вещей было уже похищено отсюда, но все же их еще оставалось здесь довольно для того, чтобы возбудить зависть в самом богатом представителе Рима. Шали, оружие, драгоценности, статуи, вазы, ящички, застольные кубки были разбросаны в живописном беспорядке, и из многих мест хищное невежество похитило то, что имело сравнительно невысокую цену, оставив самые ценные предметы. Никогда, даже во сне, Эска не мог и представить такой величественной роскоши, какую он видел теперь. Несколько минут ум его был поражен и глаза ослеплены, так что в своем изумлении и благоговении он почти забыл о цели прихода. Однако нельзя было терять времени, а он напрасно искал вокруг себя какую-нибудь нить, которая могла бы в этой пустыне привести его к особе императора.

Залы сменяли одна другую до бесконечности, чем дальше, тем они становились великолепнее. Немного спустя Эска услышал шум голосов и, тотчас же перебежав на эту сторону, нашел в одном из покоев человек шесть, одетых в парадные одежды, с гирляндами на голове. Все они возлежали вокруг остатков пира, двух или трех бутылок вина и золотого рога изобилия, наполненного плодами и цветами.

Лишь только он вошел, эти люди вскочили на ноги, закричав «Вот они!», и столпились в одном углу, как стадо баранов, перепуганных собакой. Впрочем, заметив, что бретонец был один и безоружен, они, по-видимому, собрались с духом, и какая-то пузатая фигура, приблизившись к Эске, сказала прерывающимся голосом:

– Он не хочет, чтобы его беспокоили! Цезарь занят!.. Стойки ли германцы?

Его голос дрожал, и все тело трепетало от страха. Тем не менее Эска узнал своего собеседника. Это был его старый противник, Спадон, любимый придворный евнух, трепетавший за свою жизнь, но искупавший эту слабость своей верностью кормившей его руке.

Товарищи его стояли сзади, так же перепуганные и столь же похожие на баранов в стаде, но исполненные горячей надежды на то, что его благоразумие внушит ему немедленное бегство.

– Я тебя узнал, – быстро проговорила Эска, – это я ударил тебя вечером, в пылу гнева. Теперь это прошло. Я пришел спасти жизнь всем вам, так же как и цезарю.

– Как! – воскликнул Спадон, забывая прошлую обиду под влиянием минуты. – Ты можешь спасти нас? Ты можешь спасти цезаря? Так это, значит, правда? Смута перешла в бунт! Германцы отбиты, и все потеряно!

Остальные набросили свои плащи на плечи, стянули их поясами и тотчас же приготовились бежать.

– Стража может защищать дворец еще полчаса, – холодно отвечал Эска, – но император должен скрыться. Юлий Плацид сейчас придет во главе двухсот гладиаторов. Трибун хочет умертвить своего повелителя, и это так же верно, как то, что ты весь дрожишь.

Прежде чем он кончил говорить, в покое остался только он и Спадон. Характер трибуна был отлично известен даже придворным евнухам, и им нечего было более дожидаться. Но остолбеневший Спадон только смотрел на бретонца, ломая свои тучные руки и отвечая на его усиленные настаивания все той же фразой:

– Его приказания ясны: цезарь занят. Нельзя его беспокоить. Он сам сказал это… Цезарь занят!

Бесцеремонно оттолкнув Спадона и не обращая внимания на мольбы евнуха, который хотел повиноваться полученным им приказаниям, Эска поспешно вошел в узкую дверь, отдернул бархатную портьеру и очутился в тайном покое императора. Занятие цезаря в эту минуту было уже не до такой степени важно, чтобы ради него можно было пренебречь опасностью, грозившей его жизни. Вителлий возлежал на своем ложе в беспорядочной, расстегнутой у пояса одежде, с гирляндой роз у ног, и его полное лицо, одутловатые черты которого потеряли уже всю прежнюю привлекательность, выражало только спокойствие оцепенения. Его взор был устремлен в пространство, ослабевшие и обессилившие руки лежали скрещенными на животе, и вся поза его говорила, что это человек, у которого есть только одна забота – о своем личном благосостоянии.

Но, несмотря на это, ум работал в этом опухшем теле. Бывают в нашей жизни моменты, когда прошлое, день за днем, восстает перед нами, и мы видим одно за другим все события нашей жизни в столь же ярком свете, как и настоящие. Накануне важного переворота и даже во время самого переворота, если нам не приходится играть в нем активной роли и мы вынуждены оставаться пассивными зрителями событий, в продолжение нескольких минут, следующих за полным разрушением того здания, какое мы созидали всю нашу жизнь, к нам является эта способность, и кажется, что мы странным образом, словно во сне, переживаем жизнь снова.

В течение нескольких последних дней Вителлий сам был убежден, что его диадема в опасности. За несколько последних часов он увидел, что ему можно было трепетать даже за свою жизнь. Тем не менее никакое обыкновение придворной жизни не было изменено, и даже когда Прим, счастливый полководец его опасного соперника Веспасиана, занял пригороды, несчастия императора вызвали только новый спрос на вина и фальшивую остроту.

Сегодня он должен был понять, что все уже было потеряно, и, однако, ужин, в котором он участвовал вместе с шестью своими евнухами-любимцами, был приготовлен не менее заботливо, чем всегда. Вино текло так же изобильно, император ел с таким же аппетитом, и, когда уже не мог есть более, он вышел, чтобы провести свои обычные полчаса в молчании и полном покое. Цезарь не мог стерпеть, чтобы великое дело его пищеварения было нарушено убеждением, что раньше полуночи двери его собственного покоя будут в руках врага.