Висенте Бласко Ибаньес - Куртизанка Сонника

Посланцам Сагунта пришлось прождать довольно долго, прежде чем центурион позвал их в Сенакулум.

Грек, окинув взглядом полукруг, на котором разместились сенаторы, почувствовал смущение перед величием этого собрания. Он вспомнил вступление галлов в Рим. Изумление варваров перед этими старцами, неподвижно сидевшими на мраморных скамьях, закутанными, как призраки, в ярко-белые одежды, оставлявшими открытыми только серебристые бороды и державшими скипетры из слоновой кости с божественным величием, светившимся в их неподвижных глазах. Одни только варвары, опьяненные кровью, могли осмелиться поднять руку на внушительных старцев.

Их было больше двухсот. Кое-где между ними виднелись пустые пространства — места сенаторов, которые не могли явиться на собрание, и на белых скамьях, расположенных амфитеатром, белые точки казались снегом на замерзшей земле. Между скамьями полукругом возвышался ряд колонн, поддерживавших купол, через который проникал полумрак, как будто способствовавший сосредоточенному размышлению. Полукруг был огорожен невысокой каменной балюстрадой, и по ту сторону ее собирались именитые граждане, еще не назначенные сенаторами. В центре барьер прерывался квадратным пьедесталом с бронзовой волчицей с близнецами, сосущими ее; на подножии пьедестала виднелись начальные буквы названия высшей правительственной власти Рима: S. P. Q. R. (Сенат всего римского народа). На треножнике перед пьедесталом помещалась курильница, над которой вился ароматный голубой дымок.

Трое послов сели на мраморные скамьи возле изображения волчицы, между тройным рядом белых и неподвижных людей.

Некоторые из них опирались подбородком на руку, как бы для того, чтобы внимательнее слушать.

Послы могли говорить: сенат готов был выслушать их. И Актеон, побуждаемый умоляющими взглядами своих двух товарищей, поднялся. В его душе впечатления сменялись быстро; волнение, вызванное в первую минуту видом величественного собрания, уже улеглось.

Он стал говорить медленно, заботясь, как бы не запутаться в извилинах красноречия при объяснении на этом непривычном языке, и стараясь придать своим словам убедительность, достаточную, чтобы повлиять на представителей Рима. Он описал отчаянное сопротивление Сагунта и его упование на помощь республики; слепую веру в могущество последней, побуждавшую жителей покинуть городские укрепления и победить неприятеля при одном только слухе, что на горизонте показался римский флот. При его отправлении послом в городе уже начинал чувствоваться недостаток в припасах и боевых снарядах. А с тех пор прошло уже много времени — около двух месяцев! Ему пришлось совершить путешествие, полное опасностей и приключений, частью по морю, пользуясь попутно идущими торговыми судами, частью пешком вдоль берегов, а тем временем положение города, вероятно, сделалось отчаянным. Сагунт погибнет, если не поспешить ему на помощь. И какая ответственность падет на Рим, если он бросит покровительствуемый им город после того, как тот навлек на себя гнев Ганнибала именно своей приверженностью к Риму! Какое доверие стали бы питать к дружбе последнего другие народы, узнав о печальном конце Сагунта!..

Грек замолк, и тяжелое молчание сената указывало на глубокое впечатление, произведенное его словами.

Наконец старый Лентул, сенатор, встал, чтобы говорить. Среди всеобщего молчания он резким старческим голосом заговорил о возникновении Сагунта, если и греческого города, основанного купцами, устроившими там свои склады, но в то же время и города италийского, так как выходцы из Ардеи основали там колонию. Кроме того, Сагунт — друг Рима. Из верности к республике он даже отсек головы некоторых своих граждан, ставших на сторону Карфагена… Как велика смелость этого юнца, Гамилькарова сына, который, забыв договоры Рима с Газдрубалом, осмелился обнажить меч против города, дружественного римлянам? Если Рим равнодушно взглянет на это посягательство, дерзость Ганнибала еще возрастет: юность не знает удержу, когда видит, что ее безрассудство увенчивается успехом. Великий город не может терпеть подобного попирания его прав. Там, у входа в Сенакулум, лежат славные трофеи войн, доказывающие, что великий народ, восставший против Рима, падает побежденным к его ногам. Мы должны быть неумолимы к своим врагам и верны союзникам, мы должны теперь начать войну, чтобы сокрушить дерзновенного, вызывающего ее.

Мрачный, воинственный, суровый дух всего города говорил устами этого старика, простиравшего костлявую руку над головами своих товарищей, грозя врагу. Могучий участник древних самнитских пирровых войн проснулся в старце. Его мускулы напряглись и глаза засверкали.

Спутники Актеона не знали латинского языка, но поняли смысл выступления Лентула. Глаза их наполнились слезами, руки их рвали темные плащи, в которые они были закутаны в знак печального повода своего посольства, и, бросившись на землю со свойственной древним странностям при выражении горя, они судорожно подергивались, крича:

— Спасите нас! Спасите!

Отчаяние двух стариков и полная достоинства манера грека, стоявшего в мрачном молчании, служа как бы олицетворением Сагунта, ожидающего выполнения обещания, произвели впечатление на сенат и на народ, толпившийся за балюстрадой. Все волновались, обменивались негодующими словами. Под куполом Сенакулума стоял гул тысячи голосов. Требовали немедленного объявления войны Карфагену, призыва легионов, сбора кораблей, посадки на них войск в порте Остии и быстрой отправки против Ганнибала.

Один из сенаторов потребовал молчания, чтобы иметь возможность говорить. Это был Фабий, один из самых знаменитых римских патрициев, потомок трехсот героев, умерших в один день, сражаясь за Рим на берегах Сицилии. Его устами говорило благоразумие; его советам следовали как самым полезным; поэтому лишь только старец поднялся, сенат мгновенно утих.

В спокойных словах выразив сожаление о положении осажденного союзного города, Фабий сказал, что еще неизвестно, вызвал ли Сагунт враждебность Ганнибала против себя или его образ действия тут ни при чем. Война в Иберии создаст много затруднений для Рима, особенно теперь, когда предстоит неминуемая борьба с бунтовщиком Деметрием Фаросским. Лучше отправить послов в лагерь Ганнибала и, если африканец откажется снять осаду, отправить посольство в Карфаген с запросом к его правителям, одобряют ли они поведение своего вождя, и с требованием, в наказание за его дерзость, выдать его Риму.

Такой выход, по-видимому, казался подходящим сенату. Люди, перед тем казавшиеся воинственными и непримиримыми, склонили головы, как бы выражая одобрение словам Фабия. Напоминание о восстании в Империи внушило благоразумие наиболее увлекавшимся. Все стали думать о враге, появившемся почти рядом, на противоположном берегу Адриатики, и способном высадиться на латинскую территорию благодаря своему флоту, привычному к морским разбоям. Эгоизм заставлял видеть в этом предприятии первую задачу, важнейшую, чем все клятвы, а желание обмануть самих себя в собственной слабости побуждало придавать особенную важность отправлению в лагерь Ганнибала посольства, непременным следствием которого должно было быть немедленное снятие осады и повинная, принесенная сенату.