Уильям Глэдстоун - Двенадцать

Между тем к девятнадцатому февраля шестьдесят пятого года Макс слег, окончательно скошенный гриппом. Бронхи терзали такие боли, что даже дышать было трудно. Он уже три дня не ходил в школу, но лучше так и не становилось. Не помогали ни отвары, ни бульоны, ни таблетки.

«Привезите-ка его, пожалуй, ко мне», — посоветовал Грэй, когда в тот роковой день ему позвонила Джейн.

Ровно без шестнадцати три они с матерью вошли к нему в смотровой кабинет.

При всем своем недомогании Макс ощущал подобие некой эйфории. Парень с необычайной четкостью вбирал в себя все детали смотровой: репродукцию на стене, где Джордж Вашингтон со своими солдатами переправлялся через реку Потомак; желтую стопку «Нэшнл джиогрэфик» на коричневой полировке стола; зеленые кресла, на которых они с матерью сидели уже, казалось, битый час, а на самом деле — считаные минуты; снежно-белый халат улыбчивой медсестры Этель, проведшей их в смотровую.

Осмотр оказался недолгим. Доктор Грэй приставил стетоскоп к груди Макса и велел дышать. Тот как мог засипел и тут же зашелся кашлем.

Медсестра Этель измерила температуру и успокоила. Дескать, жара особо нет.

Доктор Грэй решил сделать укол пенициллина, какой обычно предписывается в подобных случаях. Он сказал, что через пару дней после этого грипп как рукой снимет, и попросил Макса закатать рукав рубашки. Уколы парень ужас как не любил, но уж лучше это, чем боль и першение в горле.

Руку кольнуло, и, собственно, на этом все неприятности кончились.

— Ты пока посиди, — сказал доктор Грэй, промокнув руку прохладной ваткой, — а я сейчас, буквально через минутку.

Макс понятия не имел, сколько продлится эта самая минутка. Его почему-то охватило безотчетное блаженство.

Он ощущал, что полностью состоит из света и при этом степенно плывет рядом с другими такими же созданиями средь ярчайшего океана. Тело пульсировало от ощущений любви, и от каждого биения сияние вокруг разгоралось лишь ярче, и снаружи и внутри.

Эйфория сделалась поистине безграничной.

Внезапно сквозь зарево света проплавилась палитра изысканных цветов, вибрирующих и перемежающихся вокруг, каждый на свой лад. С усилением этих цветовых вибраций Макс разглядел, что в каждом из силуэтов, окружающих его, значится некое имя. Цветов он насчитал двенадцать, столько же и имен, ни одного из которых парень прежде не слышал.

Затем имена и цвета с прежней быстротой истаяли в белом сиянии, разгоревшемся с новой силой. Вместе с ощущением некой перемены Макс уяснил, что его с любовью и радушием встречают какие-то давно знакомые создания. Он словно был их дорогим другом или сородичем, возвратившимся наконец домой.

Ощущение было исполнено такой непередаваемой безмятежности, что юношу обуяла какая-то влекущая, тоскующая радость. Он безо всяких усилий, совершенно свободно парил сам по себе, уже без гнетущего физического тела.

Так Макс умер.

1965 год

Макс Дофф с увлечением приближался к какому-то светозарному туннелю.

Но тут его колышущееся сознание привлекли непонятные резкие шумы, и внимание остановилось на каком-то человеке, обуреваемом эмоциями и страхом. Тот что-то громко говорил, стоял на коленях, а руками сжимал чье-то тело, недвижно лежащее на полу небольшой комнаты. Вначале Макс не понял, что вызывает у этого человека такое беспокойство. Наконец до него дошло. Это доктор. А тревожится он потому, что бесчувственное тело не отзывается ни на слова, ни на попытки его как-то оживить.

Парню стало понятно и то, что вон там, на полу, лежит он сам. Макса обеспокоило судорожное волнение доктора, и он сделал сознательную попытку возвратиться. Самоотверженным усилием ему удалось уже на входе отвернуть от светозарного туннеля, уводящего, похоже, в непередаваемо уютный и вместе с тем знакомый мир, и возвратиться в бренное тело, распластанное на полу.

Он вошел в свою телесную оболочку, открыл глаза и увидел над собой страдальческое, искаженное тревогой лицо доктора Грэя.

— Уфф, — выдохнул тот с неимоверным облегчением. — Я уж думал, мы тебя потеряли.

Судя по всему, ему было невдомек, чем сейчас пожертвовал Макс из сострадания к бедному доктору. Впрочем, Максом двигало не только и не столько это. Более всего его влекло обратно некое чувство: что-то не сделано, не довершено… что-то несравненно важное и большое, то, для чего, собственно, ему и суждено жить.

Ощущение возврата из запредельной дали довлело, вызывало тошноту и головокружение. Макс пробыл под наблюдением в клинике еще как минимум пару часов. Рядом все это время безотлучно сидела мать.

— Мама, — слабым голосом говорил он. — Ты не представляешь, как прекрасно, когда выходишь из тела. Там всякие создания из света. Они полны любви…

— Да, могу лишь представить, — в тон говорила Джейн, прижимая сына к себе. — Я, видимо, примерно то же чувствую, когда смотрю на океан и представляю, что каждая волна несет в себе силу любви и жизни. Расскажи-ка мне лучше о тех двенадцати именах, что ты видел, — попросила она.

— Ну, это незнакомые такие имена. Я никогда их не слышал, они как будто иностранные. Помню только последнее, тоже необычное: Бегущий Медведь. У каждого имени есть свой особый цвет и вибрация. Когда они меж собой сочетаются, образуется целая радуга цветов и созвучие вибраций. Все такое… волшебное, чудесное.

Тут Макс неожиданно встрепенулся, словно осознав некую упущенную возможность, причем наиважнейшую.

— Ой, мама! А ведь я, наверное, должен был их запомнить? Как ты думаешь?

— Ничего, — успокоила мать. — Особой важности в этом, возможно, и нет. А если и есть, то не стоит понапрасну изводить себя. Пусть жизнь идет своим чередом. Там посмотрим, как все обернется. — Джейн внимательно вгляделась сыну в глаза. — Мир огромен и непостижим. Нам никогда не понять того, что в нем происходит.

С этими словами она поцеловала Макса в лоб и прижала к себе. Наконец они дождались, когда доктор Грэй убедился в том, что повторная кончина пациенту не грозит, и отпустил их из клиники домой.

Вняв материнскому совету, Макс стал жить-поживать, добиваясь все больших успехов и в учебе, и в спорте. Школьные предметы и лидерство в классе давались ему словно сами собой. Особо хорошо у Макса складывалось с математикой.

Добиваясь результатов, казалось, без всяких усилий, он наконец решил испробовать себя на более серьезном уровне, поэтому подал заявление на годичное обучение за границей, а именно в Испании. Может, так на него подействовало влияние преподавателя испанского языка Фернандо Иглесиаса.

Представить сеньора Иглесиаса, который просил, чтобы ученики называли его именно так, в роли учителя было ох как непросто, особенно учитывая его педагогические приемы. Вообще-то он был младшим сыном в одном из пяти самых могущественных семейств Кубы. Наряду с прочими четырьмя кланами Иглесиасы заправляли в стране политикой, владели сахарными заводами, железными дорогами, игорными заведениями и вообще всем, чем можно было владеть. Рой слуг, окружающих Фернандо, был готов исполнить любую его прихоть. Пиры, которые он закатывал, мог по достоинству оценить лишь истинный кубинец. Бразильские карнавалы, античные оргии и поистине сибаритская утонченность смешивались в этом прекрасном и высоком искусстве.