Николай Фробениус - Застенчивый порнограф

Это была та же самая карточка, которую она показывала мне накануне.

Я посмотрел на лицо психолога. Может, она пыталась заигрывать со мной, не знаю, Сара. Но я не улыбнулся ей в ответ.

Весь день я провел в ее кабинете. Она болтала, сновала по комнате, просто из кожи лезла! Показала мне тот же самый фильм, и чуть погодя я услышал, как девчонка стонет: «О-о-о, о-о-о». Я взглянул на угол экрана и сделал вид, что улыбаюсь. Катрине Лю говорила со мной суперласково, но не подошла и не дотронулась до меня. Она сидела, без умолку болтала и пристально смотрела на меня. Никогда не отвечу ей, никогда. Ей наверняка хотелось закричать на меня. Но когда я взглянул ей в глаза, то понял, что она ни за что этого не сделает. Она не будет кричать, дергать меня за волосы или трясти за плечи. Я не собирался доводить ее до того, чтобы она стала драться. Хотя я упрямо молчал и сидел не шевелясь, вовсе не жаждал увидеть, как психолог плачет.

С приветом, С.

Он лежал в маленькой комнате номер семнадцать, в западном флигеле Реабилитационного центра, в чужой стране, где все для него было незнакомым: свет, запахи, стены, простыня, обои, лица взрослых, их презрительные усмешки или безразличные взгляды детей. И все же он, лежа в этой комнате, на незнакомой простыне, ощущал во всем теле удивительный покой. Он лежал, скрестив руки на груди, уставившись в потолок. Его взгляд медленно обшаривал потолок, можно было подумать, что он размышляет, терпеливо обдумывает способы решения проблемы. Но он ни о чем не думал, ни о чем. Уже несколько недель, как он перестал думать. Он разбился на мелкие куски. И эти куски плавали, как метеоры, во Вселенной, но в самом центре этого круговорота гнездился большой покой, внутри которого мыслей не было. Там царила тишина. Это началось, когда он вошел в подъезд с пакетом масла под мышкой. Он остановился и огляделся. «Все не так, как было прежде. И я уже не тот, каким был». И тогда он решил, что не позволит обманывать себя. «Они делают вид, будто я такой же, как раньше».

Он-то знал, что может перемещаться из одного мира в другой, а они этого вовсе не замечали и не говорили об этом ни слова. Но теперь ему это безразлично. Теперь он в другой стране, и какая-то частица его, какой-то кусок уже забыл Одер, и тетю Элену, и его красивую маму Веронику, и лучшую подругу Сару. Ему, разбитому на куски, это было безразлично. Куски обитали в другом пространстве.

Но когда он встал с постели, подошел к маленькому письменному столу и поглядел в окно на фонарь и снег, то тут же начал думать о человеке, которого должен найти и ослепить. Мысли сплелись в голове в комок, напряглись, и он начал с остервенением тереть глаза. Он не боялся этих мыслей, ножа и пары глаз. Эти мысли вспыхнули огнем, осветили его тело и всю комнату. Он чувствовал себя прекрасно, но мысли наполнили его и перелились через край.

Когда он сел на кровать, тело его снова начало болеть. Он встал, пошел в туалет помочиться. Постоял и посмотрел, как последние капли мочи падают с головки пениса в унитаз. И вдруг ему в голову пришла мысль: «Я такой маленький, что непременно исчезну». Он стал ходить взад и вперед по комнате. «Я хочу домой, я хочу домой», — бормотал он. Он лег на кровать и заплакал. Чтобы заставить себя успокоиться, он должен был писать письмо. Письмо, которое не мог отослать, но которое старательно прятал в укромных уголках комнаты.

Милая Сара, привет, привет, привет, привет, привет.

Где ты? Дома? Пришла ли весна на Маркусгатен? Плотно ли лежат доски на крыше нашей хижины? Появились ли у Вероники под глазами морщинки? Мучит ли тебя Себастиан? Много ли на небе чаек?

Я не знаю, где ты, Сара, но уверен, что когда-нибудь ты прочитаешь это письмо. Я уверен, что никто не сделал тебе ничего плохого и что ты помнишь меня. Когда-нибудь мы будем сидеть в доме на болоте, говорить об этих письмах и смеяться.

Лишь бы мне найти его, тогда-то уж я точно выясню, где ты. И узнаю, что случилось, все станет ясно. Тогда мне не надо будет больше думать об этом.

Психолог села рядом со мной на диван, совсем близко. Ее руки были влажные, от нее пахло травой. Может, это такие духи. Она что-то говорила мне, а я смотрел на ее пальцы. Голос у нее теперь звучал вовсе не ласково. Он напоминал мне скрипучий звук, какой издавали старые почерневшие ножницы тети Элены, когда она что-нибудь резала. Я не отрывал глаз от ее пальцев. Она осторожно перелистывала книгу. Время от времени смотрела на меня и снова принималась перелистывать страницы. Пальцы у нее бледные и тонкие. Она брала каждый лист большим и указательным пальцами и переворачивала. Колец на пальцах не было. На безымянном пальце левой руки я заметил плоскую родинку и попробовал было смотреть только на нее, но другие пальцы закрыли безымянный. Сначала мне показалось, что эта родинка величиной со спичечную головку, но потом решил, что она совсем малюсенькая. Зуб даю, что она с половину спичечной головки, а может, и того меньше. Она совсем плоская и сидит на левой стороне пальца у самого сустава. Из нее торчат два-три волоска. Психолог произносит какие-то свистящие слова: «вишь, свишь, чуис». Она лижет указательный палец и листает книгу. Я уставился на родинку. Все остальные пальцы у нее прекрасные: на них нет ни пятнышка, ни волоска. Они просто идеальные. Ногти блестящие, длинные. Но немного загибаются. Если посмотреть на них чуть прищурив глаза, то они кажутся похожими на когти. Интересно, что она думает о своих ногтях и что говорит сама себе, когда красит их лаком. Она перевела взгляд на мою правую щеку. Мне пришлось заглянуть в книгу. Я знал: если я не буду время от времени смотреть туда, она снова отправит меня в подвал, где меня заставят сунуть голову в машину, рассматривать картинки, от которых меня уже тошнит. Книга была мировая. Фотографии напечатаны на хорошей бумаге. Я посмотрел на замечательные краски, на груди девушки. Психолог улыбнулась и наклонилась ко мне, я снова почувствовал запах травы, даже еще сильнее. «Прекрасно», — прошептала она мне в ухо. Я подумал о ножницах. Книжка была толстая. Мне нравилась каждая фотография, на которую я смотрел. Но когда я отводил взгляд, глаза у меня чесались. Это были фотографии девушки с маленькой грудью. Она сидела на санях и играла с рождественским гномом. Сидела на яхте. Ела абрикос, и сок тек ей на шею. «Анья», — сказала психолог и показала на нее. Я кивнул. Она кивнула в ответ. Она улыбнулась. Я улыбнулся. Она перевернула страницу. Анья лежала на полу, плыла, уткнувшись лицом в ладони.

Когда я вернулся к себе в комнату, у меня болели глаза, они ужасно чесались. Я лег на кровать и подумал, что завтра скажусь больным и наплюю на психолога в светлом платье.