Рене Блек - Крысы

И среди неподвижной мебели, отделанной под орех, в комнате, пахнущей духами и воском для натирки полов, раздается голос мадам Руссен, окрепший, властный, уверенный в своем вновь обретенном могуществе.

— Через час я поговорю с мужем, и с завтрашнего дня Филипп порвет с этой девушкой.

Она встает с чувством облегчения.

— Мне пора, я зайду в контору к Роберу, чтобы Посвятить его во все. Спасибо за поддержку, Эвелина.

И чтобы загладить предыдущие колкости, она прибавляет:

— Знаешь, Эвелина, как посмотрю я на всю эту грязь современного, прогнившего общества, на совращенных с пути истинного порядочных молодых людей, мне кажется, ты правильно поступила, что не вышла замуж за Сардера.

— Вы такого мнения, тетя?

Мать Филиппа чувствует облегчение; теперь, когда она больше не сомневается в «чудовищном» факте, она знает, как действовать. Она уверена в победе. И она говорит почти сердечно.

— Да, ведь старый граф покончил с собой не без оснований. Возможно, что до трагической кончины его довело поведение племянника. А потом, так ли уж он богат, как говорят? Ну, я бегу…

Губы молодой женщины касаются лба старухи. Мадам Руссен берет сумочку, которую оставила на столике, где валяется последняя книга Поля Бурже, еще раз взглядывает на желтый кружевной абажур.

— До скорого свиданья, Эвелина.

Молодая женщина закрывает входную дверь только после того, как тетка прошла сад. Она возвращается в гостиную.

На пуфе отпечатался широкий зад мадам Руссен. Желтый с голубым коврик загнулся около двери.

«Значит, Жак не так богат, как я думала; странная история со смертью старого графа: повесился в углу, зимним вечером. Почему он решил умереть?» — раздумывает Эвелина.

Сквозь полуспущенные занавески видна церковная паперть. Трехколесный велосипед кондитера пересекает площадь. Маленький приказчик, поднявшись на педалях, наклоняется то в ту, то в другую сторону. Кюре выходит из портала церкви и спускается с паперти. Дама полусвета с того конца улицы проходит под окнами. На ней новое боа. Эвелина наклоняется вперед. «Настоящий песец!»

Племянница мадам Руссен растягивается на желтом копровом диване… Нет, она не могла бы выйти замуж за Жака; никогда бы ей не приноровиться к его своеобразному характеру. Он совсем не светский, и потом вечно насмешливые выпады против ее близких… А между тем ее так влекло его тело. В любовники он годится, в мужья — нет!.. А его странные речи против богатых, его своеобразное человеколюбие! Вечно он выгораживал прислугу… Но почему он не приходит вот уже три месяца? Правда, они повздорили из-за ерунды. Ребятишки садовника чересчур расшалились. Жак, конечно, вступился за них, и они наговорили друг другу кучу обидных слов. Он хлопнул дверью, сказав: «Прощайте!» Прошла неделя… Она написала довольно нежное' письмо, он ответил вежливо, но холодно, что лучше больше не встречаться, ибо они не сходятся характерами. Но она узнала от Леони Фессар, что как раз в это время он ворковал с этой пресловутой вышивальщицей. Все устраивается к лучшему, так как, в сущности, он не был даже способен управлять имениями, и владения его приходили в упадок. Он умел только читать наставления, философствовать, заниматься искусством: просто сумасшедший. Но она его так любила…

Часы бьют четыре.

Эвелина вынимает папироску из ящичка розового дерева, потом опускает голову на подушки. Она закуривает. выпускает клубы дыма.

«Смерть старого графа очень загадочна… а все-таки «графиня» — звучало бы недурно».

— Завтра к четырем часам мне надо отнести работу заказчице, что живет за церковью Сен-Виктор; может быть, вы свободны, я была бы очень рада, гели бы вы вышли мне навстречу, — сказала Франсуаза Жаку.

И Жак слоняется по улицам в ожидании условленного часа.

Сирень, росшая за будкой, где взималась внутренняя пошлина, тянется к улице, с тех пор как снесено это ветхое строение. Куст уже отцвел, — сейчас конец мая. Но ветки, стремящиеся к свету, покрылись пышной листвой насыщенного зеленого цвета, который предохранит их от солнца.

Вот он в квартале, где живет Эвелина. Улица идет немного в гору, к церкви. Каток утрамбовывает камни. Рабочие мостят улицу, каток ездит взад и вперед, дыша прерывисто, как загнанное, но настойчивое животное. Руки катят тачки, сыплют желтый песок на незастывший еще гудрон. В расстегнутый ворот рубахи видно голое тело, пот катится по волосатой груди, выступает на лбу. Подымаются кружки. Сидр булькает в пересохшем горле. Шутки встречаются смехом. Лопаты снова поднимаются в такт крепким мускулам.

Жак стягивает перчатки. Ему. стыдно слоняться без дела, когда люди трудятся до изнеможения на солнце. Проходя мимо стройки, он отворачивается: ему бы не хотелось, чтобы его интерес и сочувствие были истолкованы как праздное любопытство.

Он часто проходил по этой улице, когда бывал у своей прежней любовницы; и вчера, когда Франсуаза предложила встретить ее здесь, он даже вздрогнул. Его недавнее прошлое заключено в уютном и спокойном доме. Чувственность его нашла удовлетворение в мягкой постели, около пышного тела страстной женщины. Но умом он перерос ее крепкие, душные объятия; его желание пресытилось однообразной определенностью жадной и примитивной страсти. Аромат духов Герлена растворился в затхлом запахе мужицкой грубости и хвастливой болтовни. И ему вспомнился день, когда, доведенный до исступления брюзжанием любовницы, жаловавшейся на бесцеремонность ребятишек садовника, он обозлился на эгоизм этой здоровой женщины, падкой на легко доступные удовольствия и в то же время с расчетом управляющей унаследованным состоянием. Раздраженный ее нетерпимостью к играм, крикам, возне ребятишек, которые валялись в траве, на солнышке, не заботясь о том, кому принадлежит эта трава, — мадам Майе, их отцу или господу-богу, — он не сдержался. Он навсегда захлопнул за собой эту дверь. Больше он туда не вернется.

Дома на этой улице, мимо которых он часто проходил, казались ему нелепыми, тесными. Ограды, перегруженные ненужными украшениями, гордо отмечают пределы владений, но деревья не считаются с границами: поверх чугунных решеток, поверх кирпичных стен, наивно утыканных битым стеклом, стремятся они к солнцу, к свету, к свободе. Они тянутся во все стороны ветвями, листьями и, горя тем же желанием, что и сирень, которая теперь уже, не натыкается на мешавшую ей будку, вырастают и заполняют улицу.

Жак ненавидит эти коричневые ставни, коричневые двери, треугольные слуховые оконца, узкие балкончики, черепичные крыши, торжественное название «вилла», жалкие розовые кусты с тщедушной листвой, сады, сдавленные! с одной стороны грядками лука-порея, с другой — розами. Он отбрасывает эти безжизненные кварталы, чванные и уродливые, как он отбросил три месяца тому назад Эвелину Майе. Быстрыми шагами доходит он до церкви и огибает ее, чтобы не идти мимо дома Эвелины. Мадам Руссен идет ему навстречу, по тому же тротуару; вот они поровнялись. Щеки у нее трясутся, — она спешит; Жак раздумывает: кланяться ли? Поднятая было рука останавливается, но вдруг он решает поклониться. Старуха кивает подбородком. Это все.