Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

Тогда престижным было перевестись из Москвы в Егорьевск, на головное предприятие — тут платили больше, а цены на все, включая недвижимость, были ниже.

— Я получаю очень хорошо и смогу нас с детишками нашими обеспечить. Ни в чем нуждаться не будете, — обещал девице-красе молодой Николай Макарыч Рязанов.

— Только вы уж, Николай Макарыч, моему тятеньке не говорите, что мы с вами в саду на лавочке познакомились, а скажите, что в конторе у братьев Хлудовых, коли вы у них служите, — сказала Марья Дмитриевна на всякий случай.

И поехала домой. Чем ближе Егорьевск, тем страшнее девице. А уж к дому собакинскому подходила — и вовсе сама не своя. Выручайте, святые угодники! А ну как тятя узнает, что она в Александровском саду со щеголем незнакомым разговаривала? Беды не оберешься, уж больно строг купец Собакин насчет приличий.

Ан глядь — все взаправду говорил московский щеголь: спустя пару дней раздался стук в окошко. Сваты прибыли! И отказать такому серьезному жениху Дмитрий Собакин никак не мог, тем более что тот готов был дом большой в Егорьевске ставить. Значит, дочка рядышком будет, туточки.

Спросил только у дочери:

— Ну что, Маша, как тебе жених-то, люб ли, хорош?

Та и кивнула.

Так и повенчались прадед и прабабушка. Задарили их егорьевские купцы на свадьбу подарками, и был среди даров этот самый самовар из Тулы, «баташовский». В те далекие годы — символ благополучия семейного, хранитель очага, главный среди всей утвари домашней.

И смотрю я вот прямо сейчас на него, моего ненаглядного. Смотрю и думаю: сколько же ты повидал на своем веку! Вобрал в себя мира душевного, радостей житейских… Ведь были же времена, когда человеку за всю жизнь (и на всю жизнь) давалась только одна любовь. Первая. Она же — последняя.

А вот бабушке моей, той, что вырастила меня худо-бедно (скорее бедно, чем худо), любви не досталось. Не выпало на долю. Одни только тяготы, хлопоты и, говоря церковным языком, «многопопечение житейское». Может, оттого и стала бабушка чуть более ругливой, ворчливой, бранчливой да мнительной, чем могла быть под старость.

Дом ее был сначала двухэтажным, настоящим купеческим, ибо с размахом хотел жить Николай-то Макарыч, инженер-механик на «Хлудовском дворе». Пятеро детей росло здесь у прадеда и прабабушки. Но после революции, в 1920-м, прадед мудро рассудил, что такой вызывающе большой дом новая власть может отнять аль подселить когонито из горлопанов беспортошных. Да и содержать дорого такой большой дом: попробуй протопи в холода, на одних дровах разоришься! Тем более что как прогнали братьев Хлудовых с фабрики, как уехали инженеры английские, так и встала она, эта прославленная фабрика, на несколько лет кряду. Ушел Николай Макарыч на конный двор, в хозчасть нашу теперешнюю, простым конюхом.

И дом-красавец перестроили в невзрачную одноэтажную избу, наличники только и сохранили от всего прежнего великолепия.

К семнадцатому году отменили купеческие гильдии, и стал тесть Николая Макарыча, мой прапрадед Дмитрий Собакин, разгильдяем на склоне лет. И сраму такого он пережить не смог, а каким именно образом закончил старый Собакин свои дни — про то я долгое время ничего ни сном ни духом не ведал. Говорят, году в восемнадцатом душу свою отдал за нажитое многолетней торговлей добришко.

Вслед за ним выморочился постепенно и весь род собакинский, да и от Рязановых теперь уж никого не осталось.

Стоял в 1922-м, спустя пять лет, как прогнали царя, голод невиданный, и поехал Николай Макарыч за зерном в Ташкент, взял с собой сапоги хромовые, кой-какое золотишко, гармошку свою («При царе, Саша, без гармошки ты не мужик, не кавалер, а дурак дураком, так и говорили про дураковто: большой, да без гармошки»). В общем, не пожалел свою любимую гармошку Николай Макарыч, тоже взял на обмен. Да и сгинул навсегда, не вернулся больше. Сказывали те, кто с ним поехал, что сбросили его жулики на обратном пути с крыши поезда, когда он уснул — позарились на мешки с добытым хлебом. И никто из ехавших вместе с ним на той крыше не осмелился вступиться за прадеда, никто тем бандитам поперек пути не стал: каждый был только за себя, забитый, запуганный, а не то так и отрекшийся от Бога.

В семидесятом егорьевцы еще помнили тот голод начала двадцатых. Помнили и времена чуть более ранние, когда мой прапрадед, бабушкин дед купец Собакин, владел в Егорьевске магазинами. Одним, на кругу у Соборной площади, в какой-то доле с Матвеем Тимофеичем Собакиным, сродственником своим близким. Это был магазин женской одежды, рядом с нынешним «Детским миром». Был на том кругу и еще один магазин собакинский, галантерейный.

Уточню: времена-то кое-кто и помнил, а вот самого Собакина и сродственника его — нет. Хоть убей. Молчали о Собакиных, словно заклятье какое-то всем уста замкнуло напрочь. Почему? Да уж потому.

В 90е я услыхал от ветхого здешнего краеведа, что вроде бы убили древнего старика Собакина (только вот которого из них?) в 1918 м, когда он пытался отстоять свое галантерейное добро. Обычные люди убили, затоптали. Не большевики. И вычеркнули потом из памяти поколений это «озорство» — а с ним и само имя купчишки, что навел на грех смертоубийства честной люд расейский.

Я часто ходил мимо собакинского магазина — добротного кирпичного здания постройки 80-х годов XIX столетия, и бабушка даже покупала мне, детсадовцу, цветные карандаши в этом самом магазине, торгующем уже не галантереей, а письменными принадлежностями. Но при этом бабушка редко, будто разве что по ошибке, упоминала о своем купеческом происхождении — наверное, было ей боязно. Да и лучше уж смолчать на всякий случай, так оно вернее будет, покойнее.

Она без утайки, с некоторой даже рисовкой могла рассказать, к примеру, что при Сталине, будучи конторской служащей на меланжевой фабрике, была облечена «доверием органов»: еженедельно докладывала «кому следоват», о чем говорят в конторе, особенно — директор и его замы; как однажды кого-то из начальства «среди бела дня» вывели под руки двое граждан из «энкавэдэ»…

— Вот так-то, Санёга, а все думали, что я обычная конторская пигалица, а я не обычная была, меня в энкавэдэ ценили, даже выдвигать хотели на учебу, чтобы, значит, мне в начальство пройти, но я не захотела, — с гордецой вспоминала бабушка.

Уже потом, будучи студентом, ближе к середине 80х, я с тихим ужасом осознал, «доперло» до меня, что любимая моя бабушка была самой настоящей осведомительницей, давала показания, благодаря которым людей отправляли в лагеря… А кого-то, быть может, и на расстрел. Когда я понял это, мне стало очень жалко бабушку, так невыносимо жалко, что я рванул незамедлительно в Егорьевск и принялся неуклюже утешать бабушку, я думал, что она переживает и всякий раз слезно кается на исповеди в церкви — в том кается, что когда-то доносила на свое фабричное начальство.