Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

И всех этих людей, имя которым было легион, именовали единоличниками и куркулями. Полстраны единоличников — как вам это? А копни, так и не полстраны, а, почитай, вся она, страна-то.

Да, так о цирковом выступлении в заводском клубе. Под конец вышел тот самый дядька-колобок, что заманивал нас на представление вместе с заведующей детсада, он был еще более пьяный, чем клоун (а может, он-то и был до этого клоуном, просто сейчас смыл краску, и мы смогли-таки его опознать). Колобок был с баяном и, стоя на сцене, с вымученной улыбкой принялся наигрывать набор куплетов и припевов из детских песен. Зачем это? К чему? И где мы тут должны смеяться? Или — радоваться? Эти песни мы каждый день слышали по радио в куда как лучшем исполнении.

И вот теперь, по словам бабушки, в этом самом клубе завода «Комсомолец», холодном и сумрачном, была панихида по дяде Вале. Я не понимал тогда, что панихида — гражданская, а не церковная, что там выступают представители дирекции, профкома, комсомольской организации и трудового коллектива: по бумажке, по разнарядке, по принуждению. Я знал тогда твердо: раз панихида, значит, служит священник. И я представлял себе, как на той сцене, где надрывно и через силу кривлялись циркачи, стоит красный гроб на табуретках, а вокруг него ходит поп с кадилом, дымит и гремит бубенцами, а в зале сидят рабочие и хлопают в ладоши.

Так я и не увидел похороны дяди Вали, Ириного папы. Вместо этого я попал на поминки по соседству.

Наступила «Октябрьская» — седьмое ноября. Бабушка так и не смогла объяснить мне, почему «Октябрьская» справляется в ноябре, она путалась в старом и новом стиле, и я ничего не понял. Я только знал, что — «Пришел октябрь, и свергли власть буржуев и дворян… та-та-та-та… рабочих и крестьян». Эти стихи нам с выражением читала заведующая, когда была вместо Таисьи Павловны.

Седьмое ноября выдалось холодным и пасмурным, но зато не надо было рано вставать в детский сад. Я, как говаривала бабушка, «нежился» на своем диванчике под толстым, негнущимся одеялом, по радио пели: «Наша родина, революция, ей единственной мы верны». Бабушка встала ни свет ни заря, и теперь в избе тонко пахло дымком поленьев и жженой серой от спичек, бабушка развела огонь и в большой плошке замешивала тесто для пышек. Я уговорил ее сделать эти пышки-объядухи, которые когда-то, еще при маме с папой и Кате, бабушка уже делала в печи. Она поддевала цапальником чугунную сковороду, политую маслом, совала ее прямо в печное хайло и ставила на угли, пока от масла не начинал идти дым. Тогда бабушка деревянной ложкой наливала квашню, опять отправляла сковороду в топку.

Пышки получались толстые, с кулак, а главное — такие же ноздреватые и поджаристые, как пирожки, что продавали из больших бидонов. Только были пышки не на машинном, а на постном масле, и самое главное — в них не было повидла или какой-нибудь другой начинки, потому что мне нравилась только корочка, а начинку я считал «нагрузкой», которой лучше бы если и не было. Бабушкины пышки — это те же пирожки за пять копеек, только доведенные до ума, как говорила бабушка. До совершенства.

Я лежал и молча плакал, представляя, как сейчас мог бы быть в новой квартире папы и мамы, вместе с Катей. И вдруг — бешеный, жуткий стук в окно, будто кто-то неведомый снаружи хотел выбить стекло.

Бабушка метнулась в переднюю, и я услышал надсадный крик тети Светы с улицы:

— Теть Оль! Теть Оль!

— Чего тебе? — кричала бабушка сквозь двойные рамы.

— Кости выбросили! Ты слышишь? Кости выбросили! Беги скорей в железнодорожный !

— Бегу, бегу!

Кости — то есть «якобы мясной» суповой набор — «выбрасывали» только по большим праздникам. Я уже хорошо знал, что такое эти кости: желтые, страшные суставы коров с алыми прожилками не до конца выскобленного мяса. Зато щи из серо-зеленой капусты будут с наваром, а не пустые, радовалась бабушка. А по мне, так лучше бы безо всякой очереди (пятнадцать — двадцать человек — это разве очередь?) взять ливерной колбасы и нажарить ее с макаронами, залить все это яйцами, за которыми тоже обычно никакой давки не было: слишком дорого, да и битые попадаются, а заменить их нельзя, запрещено. Не накупишься яиц на каждый день, потому как десяток хороших — рупь тридцать, мелких — девяносто копеек, но мелкие-то как раз быстренько и разбирали.

Вот и не было очередей за яйцами.

И бог бы с ними, с яйцами.

А зачем нужны эти невкусные щи с костями, отдающие особым костным привкусом, от которого потом хотелось долго и часто дышать всем ртом, да еще и с противными длинными мозгами?

— Все люди за костями стоят, Сашик, — отвечала бабушка. — А мы что, чудней людей? Ты знаешь что, давай это… Не придумывай.

Бабушка «скорей-скорей» куталась в свою всепогодную косынку из вязаной шерсти с пухом пополам, напяливала резиновые ботики, надевала черное драповое пальто. Она страшно торопилась, причитала:

— Эх, знала бы я про кости, не дала бы этим проглотам на водку!

Дело в том, что с утра, еще до того, как далеко впереди, там, где стоял памятник «Серп и Молот», начинали колыхаться красные флаги, к бабушке робко стукнул в окошко Риголета — он еле дотягивался до высоких бабушкиных окон из-за своего горба, но больше ему идти было не к кому.

— Теть Оль, дай трешницу до получки, только ты Гальке моей не говори, что я у тебя деньги брал, она меня пришибет…

Знамо дело, пришибет, как шмакодявку: на нашей улице человек считался самым распоследним, если узнавали про него, что он занимал у соседей на выпивку, на нем ставили крест, а заодно и домашние его как бы тоже падали в общественном мнении. А у Риголеты, оказывается, кто-то был, какая-то тетка Галька. Что ж, и уроды не без семьи…

Не прошло и часа, как, взямши трешницу, ушел окрыленный горбатый Риголета, а в наше окошко уж опять стучали, и опять — вежливо, уважительно, не так, как тетя Света.

— Вот повадились, — ворчала бабушка. — Теперь Генка из дому напротив за деньгами пришел!

Действительно, на тропинке под окном стоял плечистый, бравый дядя Гена, он широко улыбался и, в отличие от Риголеты, не выпрашивал, не клянчил деньги, а эдак по-дружески, по-соседски одалживался. Великодушно даже. И не просил бабушку: «Ты моей только не говори», — потому что в просьбе этой ни размалюсенького смысла не было — тетя Зина, жена дяди Гены, стояла у калитки их дома и наблюдала за всей этой сценой, уперев руки в боки. Мы все знали, что она выпивает вместе с дядей Геной, и поэтому они живут очень хорошо, дружно, никогда не ругаются и очень любят друг друга.

Жили они в доме наискосок от бабушки, на углу Курлы-Мурлы и Ленинской улицы. Когда мы играли в хоккей с мячиком, частенько выходил дядя Гена в большой, толстой и расстегнутой душегрейке, смотрел-смотрел, посасывая папироску, а потом затопчет окурок — да и давай к нам. Отберет у кого-нибудь клюшку, и так весело становится играть: дядя Гена смешно падает, вскакивает и снова бежит, опять растягивается на дороге. Он уже сильно пьяный, конечно, и нам нравится играть с ним. Уставши, дядя Гена становится на ворота, и забить ему гол очень трудно: он как опустится на колени, как растопырит во все стороны душегрейку, так попробуй забей. А у ворот их дома уже стоит тетя Зина, смеется заливисто, заразительно: