Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

А я с чувством непоправимой беды нелепо тыкал и тыкал тяжелым обломком снеговиковой руки в обнаженную рыхлую снежную мякоть, пытаясь приделать эту лапищу обратно. Нет, она не приделывалась.

— На обед! — громко прокричала с крыльца наша толстая нянечка.

Наверное, это меня отчасти спасло от дальнейшего посрамления. Я выпустил обломок из своих промокших варежек, он плюхнулся и рассыпался, и потрусил я виновато в направлении крылечка.

И всем, я чувствовал, было как-то неловко, не по себе.

Не помню, как мне удалось пережить тот постыдный для меня день, когда я стал общественным вредителем. Слава богу, назавтра было воскресенье, это хоть как-то сгладило — или загладило — мой очередной позор…

Ах, какое же это было славное воскресенье, тот промозглый денек, последний день февраля!

Бабушка пришла из церкви торжественная, светлая, пахнущая свечным воском и морозцем:

— Давай, Саша, кулеш поедим пшенный и в город пойдем, там сегодня большой праздник будет — проводы зимы! Посмотрим с тобой, а потом блинов напоследок испечем, хорошо?

Там, на укатанной колесами, коричневой от навоза проезжей части и по обеим сторонам от нее, было куда как веселей и нарядней, чем на демонстрациях первого мая или седьмого ноября! Как сейчас помню: по Советской улице, вдоль проезжей части, выставлены столы из кафе и рюмочных, на них — вино и водка (за деньги, конечно), пирожки да баранки, горячий переслащенный чай в блестящих титанах. Все кругом пьяные и веселые, никто ни с кем не ругается и не дерется. Наоборот, люди обнимаются и плачут навзрыд от избытка чувств.

— Прости меня! Прости меня! — слышится то там, то сям.

Один мужик, на вид уже старый, хватанув слюнявым ртом полстакана водки, рвет на себе рубаху, крест вываливается на замызганном шнурочке… Вот, кстати, откуда пошло слово «расхристанный» — это уж бабушка мне потом объяснила, когда я подрос: расхристанный — значит пьяный в разодранной рубахе, так что Христос распятый, на кресте нательном, виден всему честному народу, а так не должно быть, ибо нательный-то крест заголять не след, и, кроме как в бане, чужому взору открывать его нельзя, грех большой.

Бухается расхристанный мужик на колени в грязный снег, голосит надсадно:

— Простите меня, люди добрыи-и! Простите, православныи-и!

И — хлобысь жаркой мордой в подтаявший, унавоженный снег, в месиво бурое.

На «добрых людей» этот порыв сердечный, искренне-юродский, должного впечатления не производит, разве что посмеивается кто-нибудь привычно.

— Будя тебе, дядь Назар, вставай! — кричат покаянному дедуле. — Иди выпьем да блином закусим!

Проворно семенит дядя Назар к веселой компании возле столика, отряхает с пылающей хари налипшие грязные комья.

— Прости, Оля, — кланяется бабушке какая-то щуплая, согбенная тетка.

— Бог простит, и ты прости меня, Ксеня, — чинно ответствует бабушка.

Они обнимаются, целуются.

— Прощеное воскресенье сегодня, Сашик, все друг у друга прощение просят, — говорит бабушка.

Но у меня при этом она почему-то прощения не просит.

— А как же проводы зимы? Ты обещала! — куксюсь я притворно — мне так радостно, что тянет подурачиться.

— Будут, будут проводы зимы, сегодня Маслену скатывают.

Я не успеваю спросить, что значит «скатывают», потому что… разеваю рот в изумлении и восхищении.

Во всю ширь мостовой идет-грядет вереница ряженых. Предваряет их знаменитый на весь город юродивый по прозвищу Безлобый — с неизменной своей гармошкой, наяривает что есть мочи рвущий нутро напев, чуть не за спину свою худющую, с ходуном ходящими лопатками, растягивает мехи… Безлобый — это Божий человек с нашего квартала, из двухэтажного бревенчатого дома возле заросшей детской площадки. У него и впрямь чуб растет от самой переносицы. Безлобый не говорит даже, а давится исторгаемыми из глотки утробными звуками, мычит да подвывает, но человек он безобидный: сидит себе под крыльцом, почерневшим, на приступочке, уткнется в гармошку свою и играет неспешно, задумчиво.

Чуть отстает от Безлобого, сипит и задыхается от ходьбы красный командир Гунявый — толстый дядька в коричневой брезентовой дерюге, голова повязана тряпкой, за плечами вещмешок наподобие сумки почтальона, а торчат из этого мешка всякие дощечки да палочки, их Гунявый собирает повсюду. Он верещит время от времени грозно: «Бери-бери-бери!» — грозит кому-то штакетиной.

Я всегда боялся этого дядьку с пылающим лицом, его требовательного, похожего на боевой клич верещанья.

— Он командиром был в войну, его в голову ранило, никогда не обижай заслуженного человека, Саша, — наставляла меня бабушка.

Куда уж мне его обижать! Мне не обижать, а отбежать бы от Гунявого подальше всякий раз, как он (всегда внезапно) оказывается рядом.

Но в этот раз я лишь мельком подмечаю Безлобого и Гунявого, потому что все внимание мое, да и всех толп народа вдоль мостовой, обращено совсем на других существ. За двумя юродивыми шествуют на высоченных струганых шестах скоморохи — в красных сапожках с загнутыми носками, в красно-желтых кафтанчиках, в колпаках с бахромой…

— На ходулях, на ходулях! — кричат все вокруг.

И бабушка вторит народу:

— На ходулях, Сашик, смотри!

Гигантскими шагами, как в детской игре, идут величаво скоморохи. За ними на фанерной огромной расписной печке-лежанке едет лежа Емеля из сказки — пьяненький, поющий что-то и прикладывающийся то и дело к бутылке с вином. Его почему-то кличут Лёхой.

А за печкой нарядной, что подрагивает на колесах, возвышается на широкой деревянной платформе сама Зимушка-Зима — об этом взахлеб, надтреснуто и с ухлюпами вещает громкоговоритель на столбе:

— Встречайте, люди добрые, Зимушку-Зиму! Да провожайте ее с миром, дорогие егорьевцы! Спасибо тебе, зимушка-зима, что не очень лютая была! Спасибо, что приходила в гости к нам, да еще спасибо, что уходишь!

Мужики и бабы, что выпивают поодаль, вдруг как грянут:

— Ох ты, Зимушка-Зима, ты морозная была!

Бабушка недовольно супится:

— Ерунду говорят какую-то по радево… За что же зиме спасибо-то говорить? Скорей бы уж растеплилось, надоело печку топить… У всех газ теперь, вот и бесятся с жиру, это ж надо придумать — зиме спасибо говорить! И не Зима это вовсе едет, Сашуля, а это Масленица. Теперь сжигать ее будут возле ГэВээФа.

Выше столбов электрических ростом эта самая Масленица-Зима: голова будто белый шар надутый, губастая, щеки румяные, глаза синие навыкате… А по щекам толстые косы свисают — знамо дело, из пакли, такой же, что торчит между бревен бабушкиной избы. Одето чучело в бледный сарафан, похожий на бабушкин саван из пододеяльника.

Ну а потом едут тройки с бубенцами, в старинной барской да купеческой упряжи. Лошадки радуются празднику, чувствуют, что все на них любуются. А на санях расписных — жаровни угольные стоят, дым от них валит. Парни и девки, в меру пьяные, жарят прямо на ходу блины и складывают их в огромные, облупленные зеленые бидоны.