Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Добрынин в штабе был самым молодым. Он скорее напоминал артиста, чем рабочего: на широком лице нежная кожа, высокий лоб, обрамленный курчавыми волосами, одухотворенно-сосредоточенные карие глаза, белая сорочка со стоячим воротником и темной бабочкой.

Штернберг, не угадавший при знакомстве профессию Добрынина, очень обрадовался, когда узнал, что в детстве Петр лепил из глины головы дорогомиловских сверстников, рисовал карандашом на шершавых листах дешевых школьных альбомов, углем — на заборах, острой палкой — на земле, словом, увлекался «художеством». Увлечение, может быть, и не угасло бы, если б более сильные впечатления не оттеснили, не затмили детскую страсть. В декабре девятьсот пятого пожарища Пресни затянули черным дымом одноэтажное Дорогомилово, и одиннадцатилетний Петя с мальчишками бегал к Прохоровской мануфактуре, выводил по льду Москвы-реки дружинников.

В отцовском сарае мальчик зарыл браунинг, обоймы с патронами; потянулся к военному делу. Сначала он атаманил на своей немощеной улице, потом начал разыскивать книги о походах и ратных подвигах. В конце концов в руки его попал роман «Война и мир». Он нетерпеливо перелистывал страницы о светской жизни, о любви, зато описания боев читал и перечитывал, дислокацию русских и французских войск нанес на листы своих альбомов по рисованию и сам «разыгрывал» битвы, ставя себя то на место Кутузова, то на место Наполеона.

В шестнадцать лет Петр изучил назубок книгу Вычегодского «Тактика уличного боя». Он додумывал главы, которые диктовали новое время и новая обстановка. О склонностях смекалистого и напористого рабочего с Телефонного завода узнал секретарь Замоскворецкого райкома Владимир Файдыш. Он-то и предложил кандидатуру Добрынина в Центральный штаб Красной гвардии. Штаб формировал МК…

Когда за Добрыниным захлопнулась дверь, Алексей Ведерников обратился к Павлу Карловичу:

— Ну чо, послушаем Апакова.

Ведерников не изменял своей старой сибирской привычке и вместо «что» говорил «чо».

Предложение Апакова было заманчиво и просто. На перекрестках и центральных улицах стояли трамвайные будки с телефонами. Если посадить в них своих людей, а трамвайщики все, как один, идут за большевиками, то можно по телефону передавать сведения о передвижении юнкеров и офицерья.

— Дело говоришь, — похвалил насупленного трамвайщика Ведерников, пососал свою трубку, предложил: — Табачку хочешь?

Апаков молча вынул из куртки номер «Социал-демократа», оторвал краешек возле заголовка, чтобы не пострадал текст, и, получив щепоть табаку, свернул цигарку.

Павел Карлович зелеными кружочками обозначил на плане Москвы трамвайные будки:

— Завтра же испытаем!

В комнате они остались вдвоем: Ведерников и Штернберг. Алексей Степанович внешне почти не изменился — Павел Карлович хорошо помнил его по встречам в 1906 году, когда велась съемка улиц Москвы. За эти годы Ведерников испил до дна чашу испытаний: перенес шесть лет каторги в Ярославском централе, изведал все, вплоть до порки. Оттуда попал в ссылку, а енисейская ссылка оказалась не намного слаще каторги. Неразговорчивый Алексей Степанович отозвался о ней кратко: «Решеток на окнах нет, а так хрен редьки не слаще».

Павел Карлович втайне любовался Ведерниковым: столько изведал, а посмотришь: моложавое лицо, гладкие черные волосы откинуты назад, клинышек бородки без единого седого волоска. Крепок как сибирский кедрач. И невозмутимо спокоен. Он относился к породе тех медлительных, внешне невозмутимых людей, которые раскрываются лишь в минуту опасности. От кого-то из товарищей Штернберг слышал историю, связанную с событиями в Томске, где Ведерникова застала революция 1905 года.

Семнадцатого октября, после объявления царского манифеста, рабочие Томска собрались в здании управления железной дороги на митинг. Черносотенцы окружили дом, облили керосином и подожгли. Всех, кто выбегал, расстреливали из винтовок и револьверов. В дыму горящего дома заметались обреченные люди.

Жертв оказалось много — обожженных, изувеченных, убитых. Погибли бы, пожалуй, все до единого, изжарились бы на адском костре, если б не Ведерников. Стреляя на ходу, он повел горстку дружинников на черносотенцев. Двое или трое соратников Алексея Степановича упали под пулями, сам он тоже был ранен, но не остановился и не выпустил из рук револьвера. Черносотенцы разбежались…

Сегодня стало известно, что полковник Рябцев стягивает юнкеров к Манежу, к городской думе. Ведерников будто бы и не среагировал на сообщение. Но через несколько минут, дописав какую-то бумагу, он встал и начал набивать трубку.

— Схожу к самокатчикам, — сказал он. — Пусть разберутся, чо там в Манеже, чо Рябцев затеял?

Перед уходом Алексей Степанович всегда закуривал «по новой». Были у него на сей счет обоснованные доводы: курящему человеку живется лучше, дым заглушает голод. Пососешь трубку — и вроде бы позавтракал.

— Вы идите, — кивнул Павел Карлович. — Я еще посижу.

Он привык работать по ночам. Его могучий организм выдерживал перегрузки. Только где-то глубоко внутри посасывало от голода, то приглушаясь, то, как сегодня, требовательно и остро.

С кормежкой в Москве положение ухудшилось. Сначала выдавали три четверти фунта хлеба, потом перешли на полфунта.

Он пошарил в ящике стола в смутной надежде что-нибудь найти. Иногда ему удавалось отложить от вечерней пайки ломтик, чтобы в долгие ночные часы заморить червячка. На сей раз он обнаружил небольшой сверток. В свертке оказалась холодная круглая картофелина, невыносимо аппетитно пахнущая, и маленький сыроватый брусок черного хлеба.

В первое мгновение Павел Карлович обрадовался, однако через минуту нахмурился. За последние недели Варя сильно сдала: лицо заострилось, глаза запали, спит мало, недоедает, еще его подкармливает.

Утром, снаряжая их на работу, Варина мама, Анна Ивановна, дала им по свертку. Ему четыре картофелины, ей — три. А теперь Варя одну из трех выкроила для него.

«Возьму и отнесу ей!» — было первое, что пришло в голову Павлу Карловичу. Но тут же он вспомнил, чем закончился подобный «поход» на прошлой неделе. Варя посмотрела на него с горькой укоризной:

— Принесла — значит, могу, значит, надо.

В голосе ее звучала просьба — ешь, мол, ну что тебе, такому большому, эти крохи; звучала и другая нотка — «значит, надо», и тут уж — свойственная Варе твердость.

Штернберг посолил картофелину, посмотрел на нее и опять отложил в сверток, из которого вынул. Комковатый хлеб разжевал не спеша, чтоб продлить удовольствие. Крошки словно растаяли, голод стал ощутимее.

Он встал из-за стола и, с шумом отодвинув стул, как бы отодвинул и все посторонние заботы и мысли. От голода было одно проверенное средство — работа. Собственно, дожевывая сыроватый комок хлеба, он не переставал думать о скоплении юнкеров в Манеже и об «утечке» оружия в полках и бригадах, открыто поддерживающих большевиков. Пока солдаты митинговали против отправки на фронт — «На убой не пойдем!», пока провозглашали лозунги — «Война войне!», «Вся власть Советам!», офицеры скрытно, тайком, вывезли пулеметы, огнеметы, винтовочные патроны в военные училища. Даже в мастерских тяжелой артиллерии «исчезли» панорамы от орудий, замки и снаряды.