Валерий Алексеев - Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

А один из заключенных, коренастый, заросший бородой до ушей, подошел к дяде Костасу в тюремном дворе и сказал так: «Если вы его убьете, Греция этого вам не простит. И за иконами не спрячетесь». Слова эти были пустые: дядя Костас никого не убивал, а Греция и не такое прощала. Расстрелять смертника в паше время, когда сотни других дожидаются своей очереди, — дело незначительное. Однако, поразмыслив, дядя Костас пришел к выводу, что агентов такого ранга (если правда все то, что о нем болтают) — таких агентов не казнят: их либо выкупают, либо обменивают на равноценного. Но, видимо, равноценного красным в руки не попадалось, потому что Белояннис засиделся в секторе смертников. Ходили слухи, что за одно лишь «дилоси» (отречение от политических взглядов) Белояннису предлагали министерский портфель. Не то главное, что предлагали: отчего не предложить, если умный человек? — а то главное, что отказался. Значит, рассчитывал на что-то большее. Просчитался или нет — это другой вопрос, но рассчитывал. А может быть и рассчитывает до сих пор. Как знать: говорят, что за него хлопочут.

На всякий случай дядя Костас стал допускать по отношению к Белояннису поблажки сверх обычной нормы: на прогулках в тюремном дворе ему разрешалось приближаться к осужденной Иоанниду, разговаривать с ней и даже держать ее за руки. Это была не поблажка даже, а уже нарушение, на что старшему надзирателю указал этот паршивец Ставрос, который вечно сует свой нос куда не следует.

Впрочем, Белояннис не слишком злоупотреблял хорошим к себе отношением. Чрезмерных требований не предъявлял, правда, и охране не спускал никаких нарушений: парни эти, Мицос и Ставрос, разгильдяями были страшными, дядя Костас никак их не мог научить мере строгости, вот осужденный Белояннис и учил их. Причем в этой области он был большим знатоком: знал, что можно и чего нельзя требовать, на своих арестантских правах настаивал с педантичностью и был в этом непримирим.

Как заключенный Белояннис был мечтой любого надзирателя: по ночам спал крепко, начальство без нужды не вызывал, а если уж быть точным, то не вызывал вовсе, — наверно, предполагал, что оно само к нему, когда надо, явится. На обходах не дерзил, как другие, разговаривал дружелюбно, нищей не брезговал, уборку камеры производил вовремя. Правда, вот с прогулки его всякий раз приходилось уводить силой, но и то больше из-за осужденной Иоанниду, которая все никак не могла с ним намиловаться. Впрочем, это и понятно: парень он плечистый, высокий, видный, интересный парень, что там говорить. Ему бы бриться почаще да сорочку почаще менять, но в тюрьме с бритьем и стиркой непросто. Тюрьма — это тебе не гостиница, где зеркала на каждом шагу.

Однако, как бы солидно ни вел себя человек, как бы значителен он ни был, из тюрьмы его все не выпускали. Значит, крепко на этот раз увяз коготок, если ни министры, ни депутаты помочь не могут.

Никос Белояннис, тридцати семи лет, приговоренный к смертной казни дважды (первый раз по закону 509 — «за претворение в жизнь идей, имеющих целью смену политического режима», и второй — по закону 375 — «за шпионаж»), находился в тюрьме Каллитея уже целый месяц и отлично знал, что по внутритюремному распорядку старший надзиратель не обязан сопровождать его в адвокатскую комнату. Видимо, старику не терпелось узнать, какова будет дальнейшая судьба заключенного из камеры № 2. Что ж, на этот раз его любопытство было полностью удовлетворено. Возможно, он даже не прочь был бы обменяться с Белояннисом парой фраз, но желания разговаривать сейчас у Никоса не было. Он шагал широко и в то же время неторопливо, стараясь растянуть эту внеочередную прогулку, и слышал за спиной астматическое дыхание дяди Костаса, соблюдавшего положенную дистанцию.

— Не сегодня, парень, но сегодня, — проговорил наконец дядя Костас. — В понедельник, я так понимаю.

Никос промолчал. За месяц он успел привыкнуть к мысли, что любой день может оказаться для него последним. Каждый вечер, ложась спать, Никос аккуратно укладывал свою одежду на табуретку: сначала пиджак, изрядно поношенный, затем брюки, а поверх свернутых брюк — наручные часы. Рубашку; застиранную до предела, снимать не приходилось: по ночам в камере было холодновато, а специальной одежды арестантам не выдавали. Греция не настолько была богата, чтобы обеспечить всех своих заключенных полосатой одеждой. Нехитрый ритуал раздевания и укладывания был для Никоса совершенно естествен: он терпеть не мог неряшливости, а тюремный опыт (с семнадцати лет, шутка сказать) подсказывал ему, что в заключении неряшливость может привести к полной потере контроля над собой. Товарищи его по заключению, он знал, спали не раздеваясь. Димитриос Бацис говорил Никосу, что ритуал «отхода ко сну» восходит к языческим временам, давая мнимую гарантию, что сегодня ночью, по крайней мере, ничего «окончательного» не случится. Такис Лазаридис удивлялся, как это Никос может еженощно давать «этим подлецам» возможность захватить его врасплох, застать растерянным и суетящимся. На это Никос отвечал, что он и не собирается суетиться, — отвечал полушутя: он понимал, что по молодости лет Такиса очень занимает вопрос, как он встретит свой последний час. Никоса этот вопрос не занимал. Единственное, что его тяготило здесь, в тюрьме Каллитея, — это вынужденное, совершенно чуждое его натуре состояние пассивного ожидания.

Смерть, как правило, неожиданна — даже для умирающих. Люди встречают ее, либо не подозревая о ее приближении, либо не веря, что она подступает. Это помогает им до последней минуты бороться за жизнь. Неожиданность смерти — одна из гарантий жизнестойкости человечества вообще. Человек же, знающий точно день и час своей смерти (Никос часа не знал, но предполагал, что казнят его, как это принято, на рассвете), поставлен в противоестественное положение: он как бы освобожден от необходимости продолжать бороться за жизнь, равно как и от прочих необходимостей. Размышления о вечности, столь типичные в таких ситуациях, перед лицом той же вечности ничтожны. Подведение жизненных итогов? Жизненная программа Никоса была слишком далека от завершения, настолько далека, что подводить итоги не имело смысла. Сведение счетов с совестью? Совесть Никоса была чиста. Последний долг, который за ним оставался, — долг умереть достойно — не тяготил Никоса. Он знал, что умрет достойно: он видел не однажды, как, не дрогнув, встречали смерть другие, и видел также, как тягостна и отвратительна недостойная смерть.

В подобных ситуациях люди запрещают себе думать о смерти, стараются даже мысленно не произносить этого слова. Должно быть, это нечеловечески трудно: заставить себя не думать о чем-то. На это может уйти вся энергия. И, как правило, уходит. Для Никоса слово «смерть» не было табу. Наталкиваясь на него в своих мыслях, он прислушивался к себе: никаких добавочных эмоций, кроме тех, которые может вызвать у человека думающего холодная абстракция.