Марсель Эме - Человек, проходивший сквозь стены

6 июля. Новый декрет! Талоны на жизнь отменены! Но мне все равно…

В самый разгар войны внимание воюющих сторон привлек вопрос о длительности лета, еще не обсуждавшийся достаточно широко. Можно было заранее сказать, что для решения этого вопроса почти ничего не было сделано, и люди, как это часто бывает, оставались во власти укоренившихся привычек. С первого взгляда весьма примечательной казалась та необычайная легкость, с какою наступление лета можно было приблизить на один или два дня. В сущности, ничто не мешало приблизить его и на двенадцать дней, и на двадцать четыре дня, и даже на больший срок. Появилась теория, что люди в состоянии управлять временем. На всех континентах и во всех странах главы государств и министры принялись изучать философские трактаты; на заседаниях правительств немало рассуждали о времени относительном, абсолютном и субъективном и даже о его сжимаемости. Стало ясно, что понятие времени, усвоенное нашими предками и тысячелетия бывшее неизменным, просто-напросто смешной вздор. Старый, неумолимый бог Хронос, чья коса внушала некогда такой ужас, в значительной мере утратил авторитет. Считавшийся ранее неумолимым, он теперь был вынужден повиноваться людям, двигаться с той быстротой, какой они требовали: порой замедлять свое течение, порой переходить на мерный бег, не говоря уже о тех головокружительных скоростях, когда его седая борода развевалась за спиной… Куда девалась важность Хроноса? Хоть чучело из него набивай! Люди становились владыками времени и намеревались распоряжаться им с куда большей изобретательностью, чем мог вообразить развенчанный бог, предпочитавший спокойную жизнь.

Сначала, однако, власти не умели использовать новое завоевание науки. Испытания, проведенные втайне, не дали каких-либо полезных результатов.

Между тем народы проявляли недовольство. Почти во всех странах люди были мрачны и хмуры: они ели черный хлеб, пили суррогатные напитки с сахарином, мечтая о вкусной пище, о хорошем табаке. Война длилась уже долго, конца ей не предвиделось. Да и могла ли она когда-нибудь кончиться? Каждый из противников верил в свою победу, но опасался, что ее придется долго ждать. Этому страху поддавались и представители правящих кругов. Их мучило нетерпение, и они бледнели, думая о возложенной на них ответственности. Само собой разумеется, о заключении мира и речи быть не могло: этому препятствовали соображения престижа, а также ряд других причин. Досаднее всего было то, что люди до сих пор не придумали, как заставить время работать на них.

Наконец благодаря посредничеству Ватикана был заключен международный договор, освободивший народы от кошмаров войны, ничего не меняя в ходе военных действий. Это оказалось очень просто: решили перевести время во всем мире сразу на семнадцать лет вперед. Этот срок учитывал максимально возможную длительность вооруженного конфликта. Правда, военные проявляли беспокойство, находя, что выбранный срок недостаточен. Но, слава богу, когда по обнародовании декрета мир в один миг сделался на семнадцать лет старше, оказалось, что война кончилась, а новой развязать не успели; о ней только поговаривали.

Можно было думать, что все народы испустят вздох облегчения, радостный крик. Ничего подобного! Никто даже не почувствовал, что время сделало неожиданный скачок. Правда, события, которым надлежало совершиться за эти годы, внезапно похищенные у времени, были записаны в мемуарах. Каждый помнил (или ему казалось, что он помнит), как он жил в течение этих семнадцати лет. Деревья успели вырасти, дети — появиться на свет; одни люди умерли, другие разбогатели, третьи разорились; вина стали выдержанными, некоторые государства исчезли с карты… Словом, как будто никакого перерыва не произошло. Иллюзия была полной.

Помнится, в день вступления декрета в силу я находился в Париже, у себя дома, сидел за письменным столом и работал над рукописью, пятьдесят страниц которой были уже готовы. Я слышал, как в соседней комнате моя жена разговаривала с нашими детьми — пятилетней Марией-Терезой и двухлетним Кловисом. А через секунду я уже очутился в Гавре, на морском вокзале, куда только что приехал из трехмесячного путешествия по Мексике. Хоть я довольно хорошо сохранился, но уже начал седеть. Книга моя была давным-давно напечатана; окончание ее оказалось ничуть не хуже начала, и это позволяло думать, что я действительно ее написал. За эти семнадцать лет мною было издано еще около дюжины других книг, которые, вынужден признаться, тоже оказались преданными забвению (ведь публика так неблагодарна!). Путешествуя по Мексике, я регулярно получал письма от жены и четырех своих детей, из которых двое — Луи и Жюльетта — родились уже после того, как декрет был опубликован. Воспоминания о том, как я жил в течение этих семнадцати лет, были не менее достоверны и ярки, чем воспоминания о других периодах моей жизни. У меня не было чувства, что я обманут, и если бы я не знал о декрете, то даже не подозревал бы о том, что время сделало скачок.

В конечном счете все произошло так, словно человечество действительно прожило эти семнадцать лет, хотя на самом деле они длились лишь какую-то долю секунды. Может быть, оно действительно их прожило? Об этом немало спорили. Философы, математики, врачи, богословы, метафизики, теософы, академики, инженеры написали на эту тему огромное количество заметок, статей, докладов и диссертаций. В поезде, по дороге из Гавра в Париж, я просмотрел три брошюры, где трактовался этот вопрос. Известный физик Теодор Костюм в тезисах своей «Теории выравнивания времени» доказывал, что эти семнадцать лет были в самом деле прожиты. Р. П. Бишон в своем «Трактате о суперизмерениях» доказывал обратное, то есть что они не были нами прожиты. Наконец, господин Бономе, профессор Сорбонны по кафедре юмора, в «Соображениях о влиянии смеха на государственный строй» утверждал, что время шло как обычно, а пресловутый декрет был просто-напросто грандиозным блефом, придуманным правительствами. Это объяснение показалось мне несколько натянутым и даже недостойным пера профессора Сорбонны. Я убежден, что господина Бономе никогда не изберут в Академию, так ему и надо. Все же я не мог прийти к определенному выводу: были прожиты эти семнадцать лет или не были?

В Париже я попал в знакомую обстановку, хотя, возможно, впервые переступил порог своей квартиры. Действительно, за эти семнадцать лет мы успели переехать с Монмартра в Отей. Жена и дети ожидали меня; встреча с ними доставила мне радость и нисколько не удивила. Были реальностью эти годы, как бы взятые в скобки, или же нет, но перерыва в течении времени не чувствовалось; границы, которыми этот период отделялся от предыдущих и последующих лет, различить было невозможно, все казалось цельным. Не изумило меня и оживленное движение на парижских улицах, вновь запруженных автомобилями. Отсутствие затемнения, свободная продажа всех товаров, нормально действующее отопление, такси — все казалось привычным, как когда-то до войны.