Герман Мелвилл - Пьер, или Двусмысленности

Стоило Пьеру выбежать из своей комнаты и поспешить пересечь одну из высоких кирпичных колоннад, кои связывали старинное здание с новым, как с той стороны, откуда он пришел, к нему шагнул очень скромный с виду, невозмутимый, крепкий мужчина, бледный лицом, но с довольно чистыми чертами и без морщин. Несмотря на то что его лоб и борода, и та уверенность, с коей он нес свою голову, и размеренность его шага указывали на его зрелый возраст, все еще голубые, яркие, но при этом спокойные глаза составляли весьма удивительный контраст со всем его обликом. Казалось, то были глаза жизнерадостного, вечно юного Аполлона, в то время как сия царственная белая борода подошла бы старому Сатурну, восседающему скрестив ноги. Само выражение лица этого человека, сам дух и манера этого человека говорили о жизнерадостной удовлетворенности. Жизнерадостный – вот подходящее прилагательное, ибо то была противоположность унынию; удовлетворенность – или, возможно, молчаливое согласие – вот подходящее существительное, ибо то не было счастье или наслаждение. Но хотя человек сей обладал столь выигрышными манерами, все-таки в нем было что-то отталкивающее, скрываемое, но все же видное. Этому что-то лучше всего подойдет такое описание, как недоброжелательность. Недоброжелательность кажется наилучшим словом, ибо то не была ни злоба, ни злой умысел, а именно что-то бездеятельное. Венчая все, скажем, что известное переменчивое сияние, казалось, окутывает и сопровождает сего человека. Мнилось, то сияние можно было передать лишь словом «непостижимость». Несмотря на то что одежды, носимые этим человеком, были в полном согласии с общим стилем любого скромного джентльменского костюма, все же казалось, что одежда только маскирует его. Кто-то мог бы почти утверждать, что даже выражение лица и несомненно естественный взгляд самих его глаз маскировали этого человека.

Когда этот субъект умышленно прошел мимо Пьера, то приподнял свою шляпу, учтиво поклонился, улыбнулся кротко и пошел прочь. Но Пьер был сильно сконфужен: он покраснел, посмотрел на того искоса, дернулся было тоже приподнять свою шляпу, чтобы ответить любезностью на любезность, – ясно было, что его сильно встревожил простой вид этих приподниманий шляп, учтивых поклонов, кротких улыбок да он сам, этот поражающий своим исключительным хладнокровием, недоброжелательный человек.

Так кто же он был? Этот человек был Плотин Плинлиммон. Пьер прочел его трактат в почтовой карете, когда ехал в город, и часто слышал, как Миллторп и другие говорят о нем как о Великом мастере некоего мистического общества в Апостолах. Откуда он прибыл, никто не мог сказать. Его прозвище было Валлиец, но он родился в Теннесси. Казалось, у него не было ни семьи, ни кровных уз с кем бы то ни было. Никто никогда не видел, чтобы он работал руками, не видел, чтобы он писал от руки (он не написал даже единого письма), никто никогда не видел его с книгой. В его комнате не было книг. Как бы там ни было, когда-то он должен был прочесть книги, но то время, похоже, безвозвратно прошло; что же касается неопрятных произведений, кои вышли под его именем, они были не чем иным, как его устными проповедями, кои в случайном порядке перенесли на бумагу да неумело обработали его юные последователи.

Увидев, что Плинлиммон не имеет ни книг, ни пера и бумаги, и приписав это чему-то близкому к бедности, иностранный ученый, богатый аристократ, которому случилось как-то раз встретиться с ним, прислал ему прекрасный набор канцелярских принадлежностей и бумаги, вместе с еще более прекрасным набором фолиантов – Кардан [176], Эпиктет [177], Книга Мормона [178], Абрахам Такер [179], Кондорсе [180]и Зенд-Авеста [181]. Но когда этот благородный иностранный ученый заглянул к нему на следующий день – возможно, ожидая услышать какую-то благодарность за свою великую доброту, – он замер в ужасе, увидев свой дар выставленным за дверь Плинлиммоном и, судя по всему, нераспакованным.

– Прислано не по адресу, – сказал Плотин Плинлиммон безмятежно, – если уж на то пошло, я ожидал лучшего кюрасо [182]от такого благородного джентльмена, как вы. Я был бы очень счастлив, мой дорогой граф, получить несколько бутылок лучшего кюрасо.

– Я думал, что общество, в котором вы состоите главою, исключает все излишества этого сорта, – отвечал граф.

– Дорогой граф, естественно, исключает, но у Мухаммеда есть свои определенные привилегии.

– А! Понимаю, – сказал благородный ученый насмешливо.

– Но мне кажется, что вы не понимаете, дорогой граф, – медленно и отчетливо произнес Плинлиммон, и в тот же миг, на глазах у графа, загадочное сияние стало, образуя вихри, струиться и струиться, окутывая этого Плотина Плинлиммона.

Эта случайная, мимолетная встреча в коридоре была первой, когда от глаз Пьера не были скрыты свечением фигура или лицо Плинлиммона. Вскоре после того, как он нанял комнаты в Апостолах, его внимание привлекло спокойное лицо с внимательными голубыми глазами в одном из самых верхних окон старой серой башни, коя, находясь на противоположной стороне квадратного двора, заслоняла свет в его собственной комнате. Только чрез два стекла – в окне его комнаты и комнаты незнакомца – Пьер раньше видел то удивительное лицо, на коем лежала печать покоя – покоя, который не был ни божественным, ни человеческим, не был чем-либо сходным ни с тем, ни с другим, ни по отдельности, ни вместе, но покоем особенным и отстраненным, покоем, который был свойственен самому лицу. Один сознательный взгляд на то лицо сообщал самым внимательным философам-наблюдателям идею о чем-то, что не было прежде ими включено в их схему мироздания.

Что же касается спокойного солнечного света, то стекло вовсе не служит ему препятствием, и солнце передает свет и жизнь сквозь стекло; так, даже через стекло в комнате Пьера проникала странная сила, которую излучало лицо, видное в окне башни.

Становясь все более и более заинтересованным в этом лице, он закидал вопросами Миллторпа.

– Бог с тобой! – отвечал Миллторп. – Это же Плотин Плинлиммон! Наш Великий мастер, Плотин Плинлиммон! Боже правый, ты должен как следует узнать Плотина Плинлиммона, как я это сделал давным-давно. Пойдем-ка со мной сейчас, и позволь мне представить тебя немедленно Плотину Плинлиммону.

Но Пьер отказался; он не мог перестать думать, что, хотя, по всей вероятности, Плотин прекрасно понимал Миллторпа, все же Миллторп вряд ли мог приникнуть в душу Плотина, несмотря на то что, в самом деле, Плотин, который временами был способен на общение в очень непринужденной, доверительной и простой, несерьезной обстановке, мог по причинам, ведомым только ему одному, молча разыграть Миллторпа, что тот (Миллторп) полностью проник в его (Плотина) глубины души.