Герман Мелвилл - Пьер, или Двусмысленности

– Твоя рука подобна литейному ковшу, Пьер, который наполняет меня целиком. Ты изливаешь мне свои душевные состояния и малейшие прихоти мысли; и я усваиваю эти умонастроения, и примеряю их на себя, и с того времени ношу их до тех пор, пока ты еще раз не сформируешь мне новые. Если ты поведал мне какие-либо свои мысли, то как они могут не стать моими, мой Пьер?

– Боги сотворили тебя в праздничный день, когда их работа над всем остальным миром была закончена, и с любовью вытачивали твои черты в часы отдыха, ты, совершенство!

Так сказав в порыве восхищенной любви и благоговения, Пьер пересек комнату; в то время как Изабелл сидела в молчании, склонился над ее рукой, и его наполовину скрыли ее волосы. Нервные стежки Дэлли стали менее судорожными. Она казалась успокоенной, словно некое темное и неясное подозрение в ней было вытеснено чем-то напрямую высказанным Пьером или выводами из его слов.

– Пьер! Пьер!.. Скорее! Скорее!.. Они тащат меня назад!.. Ох, скорее, дорогой Пьер!

– Что такое? – немедленно закричала Изабелл, вскочив на ноги и изумленно глядя на дверь, ведущую в коридор.

Но Пьер ринулся вон из комнаты, запретив кому бы то ни было следовать за собой.

На середине лестницы, ведущей на первый этаж, легкая, воздушная, почти неземная фигурка отчаянно цеплялась за балюстраду; и два молодых человека, один из них в одежде моряка, напрасно старались разжать пальцы двух тонких белых ручек без того, чтобы не ранить их. Это были Глен Стэнли и Фредерик, старший брат Люси.

В одну секунду руки Пьера оказались среди прочих.

– Негодяй!.. Будь ты проклят!.. – кричал Фредерик; и, отпустив руку своей сестры, он с яростью набросился на Пьера.

Но Пьер перехватил его руку.

– Ты приворожил прекраснейшего ангела, ты, проклятый мошенник! Защищайся!

– Нет, нет, – закричал Глен, ловя обнаженную шпагу взбешенного брата Люси и удерживая его изо всех сил, – он безоружен, а здесь не время и не место улаживать нашу с ним ссору. Твоя сестра… прекрасная Люси… давай прежде спасем ее, и затем делай что хочешь. Пьер Глендиннинг, если в тебе есть хоть на мизинец настоящего мужества, убирайся прочь отсюда! Твоя порочность, твоя гнусность поистине дьявольские!.. Не смей и мечтать о ней – красавица сошла с ума!

Пьер отступил немного назад и обвел всех троих мутным и измученным взглядом:

– Я ни перед кем не в ответе: я есть то, что я есть. Эта прекрасная девушка – этот ангел, которого вы замарали выкручиванием рук, – она совершеннолетняя в глазах закона – она сама себе госпожа в глазах закона. И теперь, я клянусь, у нее будет право выбора! Отпустите девушку! Позвольте ей стоять самостоятельно. Смотрите, она вот-вот лишится чувств; отпустите ее, я сказал! – И он снова бросился в гущу свары.

Как только все они вдруг, на одну минуту, немного поутихли, бледная девушка лишилась чувств и боком упала к Пьеру; и, не ожидав этого, два его противника бессознательно разжали свою хватку, отпустили ее, отпрянули друг от друга, и оба рухнули на ступени. Сжимая Люси в объятиях, Пьер ринулся прочь от них, добежал до своей двери, гоня перед собой Изабелл и Дэлли, кои, испуганные, ждали его там – и, ворвавшись в приготовленную комнату, уложил Люси на ее постель, потом быстро вышел из комнаты и закрыл на ключ всех троих: и так быстро – как молния – было все это сделано, что, только когда щелкнул, закрываясь, замок, Глен и Фредерик достаточно опомнились и свирепо подступили к нему.

– Джентльмены, все кончено. Эта дверь заперта. Девушка в руках женщин. Отойдите назад!

Когда два молодых человека в бешенстве схватили Пьера, чтобы избить в стороне, несколько Апостолов быстро окружили их, привлеченные шумом.

– Оттащите их от меня! – кричал Пьер. – Они нарушители! Оттащите их!

Глена и Фредерика незамедлительно схватило двадцать рук; и, повинуясь знаку от Пьера, их вытащили прочь из комнаты, потащили вниз по лестнице и сдали в руки проходившего мимо офицера полиции – как двух буйных молодых парней, кои вторглись в святилище частного жилища.

Напрасно они с яростью доказывали свое; но под конец, словно разом осознав, что ничего больше нельзя сделать без предварительного действия со стороны закона, они самым неохотным и раздраженным тоном заявили, что готовы удалиться. Таким образом, они должны были уйти, но не обошлось без ужасных угроз о скорой расправе в сторону Пьера.

Молчаливый человек всегда будет счастливым в час страсти. Он никогда не станет делать непроизвольных угроз и поэтому никогда не обманется при переходе от гнева к спокойствию.

Идя по оживленной улице, после того как они покинули Апостолы, Глен и Фредерик довольно скоро согласились между собою, что Люси нельзя так легко спасти угрозами или силой. Воспоминание о бледном, непостижимо решительном и непоколебимо бесстрашном Пьере начало брать над ними власть, ибо любое необычное положение в обществе или величие порой больше всего впечатляют в ретроспективе. Слова Пьера насчет Люси о том, что она совершеннолетняя в глазах закона, – вот что теперь вновь пришло им на ум. После долгих мучительных размышлений Глен, будучи более хладнокровен, предложил, чтобы мать Фредерика посетила комнаты Пьера; он воображал, что, нечувствительная к их собственным объединенным угрозам, Люси могла не остаться глухой к материнским мольбам. Будь миссис Тартан другой женщиной, а не той, что она была, будь у нее в самом деле какие-то бескорыстные терзания великодушного сердца, а не простые разочарования от неудачного сватовства, какими бы они ни были горькими, тогда надежда Фредерика и Глена могла иметь большую вероятность сбыться. И все же пробная встреча состоялась, но провалилась с треском.

В общем присутствии своей матери, Пьера, Изабелл и Дэлли, обращаясь к Пьеру и Изабелл как к мистеру и миссис Глендиннинг, Люси дала самые торжественные клятвы, что останется жить вместе с хозяином и хозяйкой комнат до тех пор, пока они не покинут ее. Напрасно ее мать, чередуя мольбы с угрозами, уговаривала ее, стоя на коленях, или казалось, вот-вот дойдет до того, что ударит ее, напрасно она живописала все презрение и отвращение, стороной намекала на красивого и учтивого Глена, угрожала ей, что в случае, если она будет упорствовать, вся ее семья откажется от нее и, даже если она будет умирать с голоду, не подаст куска хлеба ей, такой предательнице, которая бесконечно хуже обесчещенной девушки.

На все это Люси – будучи теперь в полной безопасности – отвечала со всей кротостью и добротой, но все же со спокойствием и твердостью, из коих становилось ясно, что тут не на что надеяться. То, что она делает, исходит не от нее; она была вдохновлена всемогущими силами свыше, снизу и кругом. Она не чувствовала ни малейших терзаний по поводу своего нынешнего положения; ее единственной мукой было сострадание. Она не искала вознаграждения; в основе ее добродетельности было осознанное стремление делать добро без малейшей надежды на воздаяние. Относительно потери земного богатства и роскоши и всех аплодисментов парчовых гостиных – в этом нет для нее никакой потери, ведь она никогда их не ценила. Получается, что она ничего не теряет, но, действуя по своему настоящему вдохновению, получает все. Равнодушная к презрению, она не просит никакой жалости. Что до вопроса, в уме ли она, то тут она взывает к суждению ангелов, а не к грязным мнениям людей. Если кто-то станет возражать, что она пренебрегает материнскими советами, кои надлежит свято соблюдать, то она может ответить только следующее: что она относится к матери со всем дочерним уважением, но ее безоговорочное подчинение принадлежит другим. Пусть все надежды на то, что она немедленно раз и навсегда переедет куда-то еще, будут забыты. Только одно-единственное событие могло повлиять на нее так, чтобы она двинулась с места, и то лишь для того, чтобы сделать ее навеки неподвижной, – то была смерть.