Герман Мелвилл - Пьер, или Двусмысленности

Переживши сильное потрясение оттого, что узнал всю правду без прикрас, ум молодого Пьера не просто опередил других в своем развитии, а по воле магических сил вознесся выше всех обыденных интуитивных догадок; и нельзя сказать, что он вовсе избежал прискорбных приступов той безрассудной ярости на свое прошедшее, портрет которой мы постарались набросать выше. И он, покорствуя этому своему непозволительному душевному настрою, среди ночи вломился в дом к преподобному мистеру Фолсгрейву да самым неучтивейшим образом вызвал на бой сию особу духовного звания, правду молвить, искренне дружелюбную и достойную всяческого уважения. Но создавалось впечатление, что, по странному стеченью обстоятельств, эволюция его проницательности шла вперед семимильными шагами, и столь же стремительно развивались у него и мудрость в своем роде, и милосердие; и те последние слова, что он сказал на прощание мистеру Фолсгрейву, доказывали довольно ясно, что Пьер, до того как изменить своим манерам джентльмена, уж принялся раскаиваться в том, что даже единожды отважился на подобный шаг.

И теперь, когда он возвращался домой, погруженный в глубокие раздумья, навеянные полночным часом, а в голове его, не переставая, кружились мысли обо всем, что произошло, кружились, перелетая с места на место, подогреваемые настойчивым, неизменно созидательным пламенем, рожденным от вдохновенного гласа его совести, вот тогда-то его со всех сторон и окружили умиротворяющие соображения, кои, приди они ему на ум раньше, непременно удержали бы его от вторжения к почтенному священнику.

Но лишь тот смертный муж, кто прошел сквозь бурю земных страстей, лишь тот, кого не раз обвиняли в глупости, чаще всего получает в награду способность что-то постичь. Такие взгляды могли бы навеки избавить нас от довлеющего над нами проклятья поспешных и неизменных возвратов к периодам глупости, ибо если глупость и выступает нашим учителем, то постижение есть тот урок, коему она нас учит, и если глупость совсем покинет нас, то грядущее постижение упорхнет вместе с ней, а мы так и останемся стоять на полпути к мудрости. И в этом-то и проявляет себя неслыханное тщеславие рода человеческого, кое с начала времен вкрадчиво нашептывает ему, что пришла пора вкусить отдых, и даже самый что ни на есть даровитый ум рано иль поздно проходит свой искус суетными мыслями, когда он вполне искренне заявляет самому себе: «Я достиг вершины человеческого теоретического знания, и посему я останусь на этой ступени и буду ждать». Неожиданные набеги новой правды одолеют и опрокинут его, как некогда татарские полчища – государства Китая [108], ибо ни одна Великая Китайская стена из тех, что человек возводит в душе своей, не убережет его надолго от вторжений тех варварских орд, кои правда всегда вскармливает в лоне своего снежного, но меж тем перенаселенного Севера, а посему империя человеческого знания никогда не погибнет, если вдруг угаснет какая-то династия, ибо правда, как и прежде, венчает новых императоров на царство земное.

Однако те мысли, кои мы вывели здесь, как принадлежащие Пьеру, нужно с бережением отделить от наших собственных суждений о нем. В те времена он и слыхом не слыхал о взаимосвязи и партнерстве глупости и постижения и не знал, как они способствуют развитию интеллекта и духовному росту; и посему Пьер пылко ругал себя за безрассудство и начал колебаться в душе; не доверял он коренному перевороту во всех своих чувствах, что привел его к вопиющему нарушению приличий да глупым поступкам, а недоверие к себе самому – худшее из возможных. Но сие последнее шло у него не от сердца, ибо сами небеса, как он чувствовал, одобряли его и слали ему свои благословения; а недоверие то испытывал его разум, который, не умея поддержать мужественное и благородное начинание его сердца, казалось, обрушился с упреками на самое начинание.

Но, несмотря на то что у пылкого сердца всегда найдется подходящий бальзам, чтобы уврачевать даже саму плачевную ошибку, совершенную разумом, все ж таки, пока сердце будет его изыскивать, это послужит страдальцу весьма скромным утешением, и он успеет впасть в несказанную меланхолию. И тогда ему представляется, что самые благие и праведные дела, кои мы замыслили в сердце своем исполнить, годны лишь для прекраснодушных умственных восторгов, но никогда они не выльются в обычную подготовку для претворения их в действительные деяния; и оттого мы мыслим так, что уже пытались воплотить свои начинания в жизнь, однако проявили себя отъявленными бракоделами и чрез то покрылись несмываемым позором. И вот тогда-то объявляются всегда недобитые предводители заурядности, да условностей, да общепризнанного здравого смысла и возобновляют свои атаки; наваливаются всем скопом, стоит душе открыться для сомнения; бессердечно улюлюкая, выставляют они на посмешище любое великодушие, провозглашая его не чем иным, как обыкновенным чудачеством, от которого в дальнейшем нас излечивают мудрость и жизненный опыт. Человека будто вяжут по рукам и ногам да влекут беспамятного в том направлении, в каком пожелают, а всему виной его же нерешительность и сомнения. Тьма, торжествуя, вздымает стяг свой над сей жестокой бранью, а человек никнет и падает замертво под ее натиском.

Таким же в точности было и душевное состоянье Пьера, когда он в два часа пополуночи, повесив голову, переходил границу поместья Седельные Луга.

В самом центре молчаливого сердца особняка, где полным-полно слуг и служанок давно спали крепким сном, Пьер бодрствовал в своей комнате, сидя за привычным круглым столом да возясь с книгами и бумагами, кои он три дня назад вдруг забросил ради неожиданного и куда более увлекательного предмета. Сверху, самые заметные среди прочих, лежали «Ад» Данте и «Гамлет» Шекспира.

Блуждал рассеянный его разум, блуждали рассеянные его руки.

Вскоре он увидал, что держит в руке раскрытый «Ад», и глаза его прочли следующие строки, кои путем аллегорий, в изгибах терцин [109]отверзали недра жизни человеческой:

Он выронил обрекающий том из рук; он склонил обреченную голову на грудь.

Блуждал рассеянный его разум, блуждали рассеянные его руки. Прошло несколько мгновений, и он увидал, что держит в руке раскрытого «Гамлета», и глаза его прочли следующие строки:

Он выронил из рук том, в коем было слишком много правды, а окаменевшее сердце упало в нем с глухим стуком, словно то полетел вниз булыжник в пересохший колодец замка Карис брук [112].