Герман Мелвилл - Пьер, или Двусмысленности

На ранних стадиях той удивительной перемены в человеке, когда благородные порывы юности понемногу уступают место расчетливой осмотрительности совершеннолетнего, как правило, происходит короткая остановка для неприятной переоценки ценностей, когда наша душа сознает, что полна сил, и еще колеблется, не решаясь всецело предаться одному эгоизму, больше сомневается, чем раскаивается в своих заблуждениях, но все это столь быстротечно; и вот уже вновь торопится нырнуть в стремительный поток жизни мальчик с пламенной душою, коего после едва ль можно будет узнать во взрослом мужчине, который весьма неповоротлив в своих чувствах, осмотрителен даже в любви да невозмутим и в самом благочестии. Пока длится сей переходный период, молодой человек еще предпринимает энергичные попытки вернуть свою уходящую непосредственность, но все они так портят дело, что лучше б их вовсе не было, ибо с некоторых пор они слишком часто стали казаться пустыми и самообманными репликами или, того хуже, простейшими лицемерными потугами.

По возвращении Глена из Европы самая обыкновенная вежливость, не говоря уже о кровном родстве между ними, побудила Пьера поприветствовать его возвращение письмом, кое, хоть и не было очень пространным да содержало мало восторгов, все же дышало братской привязанностью и нежностью, наполненное и пропитанное тем от природы искренним и располагающим к себе духом самого Пьера. На это менее серьезный и теперь уже ставший европейцем Глен ответил письмом, полным необыкновенной учтивости, в коем посредством безыскусности искусных фраз выражалось сожаление о том, что их дружеские чувства изрядно охладели, да содержалось нежное упование на то, что теперь, несмотря на долгую разлуку, сия дружба воскреснет с новой силою. Но когда он присмотрелся повнимательнее к искреннему приветствию сего деликатного послания, Пьеру показалось, что он ясно увидел, как его кузен не смог полностью замаскировать исправление – что на месте слов «мой родной дорогой Пьер», с коих начиналось письмо, сначала было написано просто «дорогой Пьер», но затем, когда послание было завершено и Глен поставил свою подпись, то пылкое «мой родной» было втиснуто в первоначальную фразу «дорогой Пьер»; случайное предположение, кое, возможно, сколь бы ни было оно необоснованно, сильно охладило всю ответную теплоту послания Пьера, поскольку тот не без причины опасался, как бы жаркий огонь его дружбы в родственном объятии не сжег щегольские перья кузена. Сия мысль еще не вполне в нем укрепилась, когда он получил второе и на сей раз почти деловое письмо (где смешались, в некотором роде, едва ль не все последующие послания) Глена, где увидел, что «мой родной дорогой Пьер» уже сокращен до фразы «мой дорогой Пьер», и в третьем – «дорогой Пьер», а в четвертом стало вымученным и очень смело перешло в слова «дражайший Пьер». Все эти изменения не предвещали ничего хорошего прочности их взаимной привязанности, коя, сколь бы подмоченной она ни была, все еще могла уцелеть и победоносно плыть, украсившись всеми флагами. И он вовсе не обрадовался еще более позднему письму Глена, кое неожиданно и столь явно в нарушение всех приличий, учитывая обстоятельства, начиналось словами о поэзии дружбы без какого-либо обращения вовсе, словно в конце концов, отдавая должное своей бесконечной деликатности, потеряв всякую надежду дать точное определение природе их удивительной любви, Глен предпочел просто оставить сие точное определение на совести чувствительного сердца да воображения Пьера, в то время как сам Глен будет продолжать славить саму родственную связь в разнообразных приторных выражениях своей преданности. То была немного любопытная и весьма язвительная перемена в свычаях высокообразованного Глена писать свои послания, если сравнивать ее с тою ловкою, пусть и не столь успешною да более неясною манерой, когда в его письмах не иссякал поток Любимых Пьеров , кои во всех своих прежних посланиях он не только писал на всех чистых полях, но кои были словно подземные родники, что, проложив себе путь на поверхность, сверкали то здесь, то там в каждой удачной строчке. И память обо всем этом не смогла удержать опрометчивую руку Пьера, когда он швырнул одну за другой все пачки писем, как старые, так и новые, в ту наичестнейшую и наистремительнейшую стихию, коя не питает уважения ни к одной особе и коей безразлично, в каком стиле написаны послания, что она сжигает, но, как и самая истинная правда, красноречивым символом коей она выступает, истребляет все – и лишь истребляет.

Когда помолвка Пьера и Люси стала всем известна, учтивый Глен, кроме обычных поздравлений по сему случаю, не упустил столь подходящую возможность вновь предложить кузену все свои предыдущие дребезжания о дружбе, полные меда и патоки, и сопроводил их вдобавок коробками засахаренных цитронов и слив. Пьер вежливо поблагодарил его; однако, пребывая в лукаво-двусмысленном расположенье духа, он отослал обратно цитроны и сливы, сославшись на свое пресыщение, да сопроводил сие коробкой сластей, коя размерами далеко превосходила полученный подарок, а то, сколь мало значенья он всему этому придавал, было аллегорически выражено в содержании его письма да в том, что оно было отправлено обычною почтой.

Настоящая любовь, как всем нам известно, может выдержать много неприязни, даже открытую грубость. Но была ли то любовь или вежливость Глена, коя с непреодолимою силою проявила себя в сем случае, мы обсуждать не станем. Доподлинно известно, что, нимало не обескураженный, Глен благородным образом вернул присланное и в своем неожиданном ответном письме, написанном очень взбудораженным тоном, угостил Пьера всеми любезностями большого города да подробным описанием удобства пяти великолепных комнат, кои он со своею роскошною мебелью собирался занять в самом лучшем частном отеле весьма процветающего города. Глен не собирался там отдыхать, но, подобно Наполеону, стремился выиграть битву, бросая все свои полки в атаку на одно укрепление и добывая это укрепление со всеми рисками. Узнав из каких-то слухов, кои обсуждались во время семейных обедов у родных, что день бракосочетания Пьера уже назначен, Глен призвал на помощь все свои парижские приемы, чтобы золотым пером с ароматными чернилами сочинить на розовой бумаге самое глянцевое и благоуханное послание, в коем, призвав все благословения Аполлона, Венеры и девяти Муз и кардинальных добродетелей [128]на предстоящее событие, завершал наконец свое письмо чрезвычайно пышными заверениями в своей любви.

Как следовало из этого письма, среди прочей недвижимости в городе Глен унаследовал поистине прелестный, небольшой старый особняк со всей обстановкой во вкусе прошлого столетия в том квартале города, который хоть теперь и не был уже таким блестяще-модным как в былые годы, все же своим спокойствием и отдаленностью представлял большую привлекательность для ласк и воркования в уединении на медовый месяц. Он просил именовать особняк Голубиным Гнездышком, и если после своего свадебного путешествия Пьер со своей супругой соблаговолит остановиться в городе на месяц или два, то Голубиное Гнездышко будет счастливо оказаться полностью в его распоряжении. Его милый кузен не должен питать никаких опасений. Признавая отсутствие какого-либо подходящего кандидата на роль жильца, этот дом давно уже пустует без владельца, и порядок в нем поддерживает пожилой, одинокий, преданный клерк его отца, который платит условную ренту и все, что он сейчас делает для ухода за домом, вешает свою вычищенную от пыли шляпу в прихожей. Этот старый клерк-квартирант быстро снимет свою шляпу при первом же намеке на новых жильцов. Глен возьмет на себя заботу заранее нанять всех необходимых слуг; огонь вновь весело запылает в очагах комнат, кои долго стояли нежилыми; почтенная причудливая старая мебель красного дерева, мрамор, рамы зеркал и литье будут вскоре очищены от пыли и натерты до блеска; роскошная кухня ломится от всей необходимой утвари для готовки; массивную горку [129]из старого серебра, принадлежащую особняку с незапамятных времен, охотно извлекут из подвального хранилища соседнего банка, в то время как продовольственные корзины из старого фарфора, все еще хранящиеся в особняке, нужно лишь взять на себя труд распаковать, так что те серебро и фарфор будут вскоре в полной готовности стоять в их покоях; стоит повернуть кран в подвале – и лучшая городская вода незамедлительно обогатит компоненты приготовленного для них приветственного бокала негуса [130], который им поднесут прежде, чем они отойдут ко сну в первый вечер своего прибытия.